— Давайте я поговорю с ней, — вновь повторяю я. — Мы… хорошо поладили, и я… постараюсь, чтобы она уехала домой.

— Да уж, постарайся, — говорит папа. Потом он кладет трубку, но я успеваю услышать еще одно мамино: «Скажи ей…»

Я прижимаю основания ладоней к глазам. Голова болит и никак не проходит.

Нельзя так поступать. Нас нельзя разлучать. Он мой друг. А друзья не бросают друг друга.

Мне приходит в голову: что будет, если во Вселенной разверзнется черная дыра и поглотит половину созвездия Близнецов? Оставшийся близнец угаснет и тихо сгинет в печали одиночества?

— С этого и начинаются «проблемы в семье», — сказал Джонз, открывая дверцу холодильника. Была вторая половина дня, и в Хоуве стояла жара. Оставалось три недели до того, как мы пойдем учиться в первый из старших классов. Ничего особо интересного в этом не было, потому что в нашем городке младшие и старшие классы посещали одно и то же школьное здание.

— С чего «с этого»? — спросила я, перегибаясь через его плечо.

Он вытащил бумажный пакет. Его старшая сестра Кэро написала на нем черным фломастером: «Кэро. Не трогать!»

— Что это? — спросила я.

Он открыл пакет.

— Апельсины. Плохо то, что я люблю апельсины.

— Не надо!

— Кэро у нас в последнее время — сплошная головная боль. — Он поднял пакет и потряс его.

— Почему?

— Она создает «проблемы в семье».

Хихикая, мы вышли из дома и пошли в парк. За неделю до того я подарила Джонзу на день рождения набор инструментов для резьбы по дереву. Небольших. Таких, которые удобно лежат в ладони. А в парке было дерево, на котором все вырезали свои инициалы, или старые рок-н-ролльные символы, или лаконичные высказывания по поводу родословной мэра. Это вошло в обычай, и, даже если бы вас поймал за этим занятием полицейский, все равно никаких неприятностей из-за порчи общественной собственности у вас бы не было.

Когда мы подошли к дереву, я повисла на одной из нижних веток и стала болтать в воздухе босыми загорелыми ногами. Джонз закрыл глаза и не открывал их, пока я не спрыгнула вниз.

— Да тут высоты-то всего несколько футов, — сказала я.

Он подошел к карусели, стоявшей неподалеку, и крутанул ее.

— Она вращается всего лишь со скоростью двадцать два оборота в минуту, — крикнул он мне.

Я скорчила гримасу.

— Прости.

Он кинул мне апельсин.

— Давай-ка лучше натяни Кэро нос, и я прощу тебе твою непоследовательность.

Я бросила в него кожурой от апельсина.

Проблемы в семье.

Что-то ударяется об оконное стекло моего кабинета, и я вздрагиваю и возвращаюсь к действительности. Нажав на глаза основаниями ладоней, чтобы не впустить в них чудище своей вины, я заснула, и из-за долгого давления на глаза зрение у меня сейчас затуманено.

Окно.

Поднявшись, я смотрю в окно. На карнизе лежит на боку скворец, клюв у него открыт, а глаза закрыты. Он, должно быть, ударился о стекло и разбился насмерть. Если бы он упал с такой высоты на землю… Я стараюсь справиться с разбухшей оконной рамой. Если мне удастся взять птицу в комнату, то, может быть, она (он?) сможет выжить после контузии. Рама потрескивает, стонет и не поднимается ни на миллиметр. Я толкаю ее изо всех сил, которые у меня еще есть.

Окно приоткрывается на пять дюймов. Этого достаточно.

Когда я встаю на колени и тяну руку, стараясь достать до карниза, вокруг моих ног вьется ледяной ветер. Руки не хватает. Я протискиваю сквозь щель плечо и шарю на ощупь, пока мои пальцы не натыкаются на кучку перьев. Я протаскиваю птицу сквозь щель и кладу ее на сложенный шарф.

Окно не закрывается.

Пока я спала, на работе появился Кенни. Он что-то репетирует внизу, в кофейной комнате, для какой-то музыкально-театральной постановки. Надеюсь, это роль пароходной сирены. Ему бы очень подошло. Но при таком раскладе Тимоти может уволить его в любую минуту.

— Уичита! — затягивает Кенни, когда я вхожу в нашу комнату отдыха. — Не покидай меня, дорогая Уичита!

— Можно попросить тебя помочь мне закрыть окно? — спрашиваю я.

Вой прерывается. Кенни идет за мной в мой кабинет. Все бы ничего, но чудище вины обрело жизнь и все крушит в моей комнате.

Скворец.

— Как сюда попала эта птица? — спрашивает Кенни.

— Она ударилась об окно, — отвечаю я. — И я взяла ее в комнату.

Скворец летит к окну, бьется крыльями о стекло. Снаружи летает другой скворец, держась от стекла ровно на таком расстоянии, чтобы его нельзя было поймать. Я беру свой шарф. После нескольких неудачных попыток мне удается набросить его на воскрешенную птицу и вышвырнуть ее в окно. Кенни налегает всем своим туловищем на разбухшую раму, и она резко захлопывается.

Скворцы улетели.

— Спасибо, — говорю я, вешая шарф на спинку запасного стула. Пальто все еще на мне, и из-за этой охоты на скворца я вспотела. Я начинаю выкарабкиваться из своей шерстяной бани.

— Послушай, — говорит Кенни, все еще опираясь на подоконник, — что это с Джоной?

Я пожимаю плечами.

— Он уволился.

Я уже наполовину выбралась из своего пальто, но Земля вдруг перестала вращаться.

— Что?

— Только что. Сказал Тимоти, что уходит.

— Почему?

— А ты не знаешь?

Я качаю головой.

— И я не знаю. Не открывай ты это окно. — Он выпрямляется и выходит из моего кабинета.

— Где Тимоти? — спрашиваю я, но Кенни уже снова вполголоса затянул свой плач. Что-то из готовящегося представления.

Земля завершает перерыв во вращении. Комната наклоняется и начинает медленно кружиться. Кабинет становится огромной каруселью. Я роняю пальто на пол и бегу в туалет — как раз вовремя, чтобы спустить в унитаз небогатое содержимое своего пустого желудка.

Я полощу над раковиной рот, когда из кабинки выходит Дороти. Она бледная, как и я.

— У-у-у, — стонет она. — А ведь после близнецов я дала себе слово больше не рожать. — Она подает мне бумажное полотенце. — Когда ты-то должна?

— Никогда, — отвечаю я. Но она не слушает.

— Постарайся не рожать раньше срока, а то все кончится кофейной комнатой. Господи, как было стыдно.

— Да уж. — И я ухожу прежде, чем она успевает сказать еще что-нибудь.

Прямо за дверью я сталкиваюсь с Тимоти.

— Это ты, — говорит он. Затем наклоняется совсем близко к моему лицу: — Что это с тобой?