над временем и бурлением житейским, что для него все окончится хорошо. А что — так и вышло: ведь чего только не творилось на Земле в эти века, а с ним все в порядке, даже выглядит лучше прежнего.

«Эй, не спеши самообольщаться! — одернул он себя. — Этот мир не так прост».

…За эти месяцы Берн освоился в Биоцентре, побывал во многих окрестных местах — и всюду всматривался в людей: в чем они прежние и в чем изменились?

Вроде все было похоже. Работали — может, более искусно, напористо, красиво. Гуляли, отдыхали. Даже, случалось, пировали с вином и песнями — разве что пили меньше, пели больше. Так же, разве что веселей и ловчей танцевали. Так же целовались. Женщины все так же были разговорчивее мужчин — за счет бесед 2-го порядка: «Я ему сказала», «Он мне сказал»… Будущие мамы так же важничали с оттенком мечты.

Похоже играли в мяч, в шахматы — и даже новые, с применением биокрыльев, игры все были играми: в них радовались победе, болели, огорчались поражениям.

Но в житейских занятиях исчезла завихренность, сник прежний судорожный оттенок, что вот-де в этом — все. Вещи, дела, развлечения, общения, близость, успех, победы и поражения — все было. Но это было не все — самая малость разумной жизни, ее обыденность.

Над всем будто парила невысказанная мысль.

Мир был цивилизован, мир был сложен. Взять этот ИРЦ… Однажды Берн заказал ему воспроизвести видеозапись того своего «интервью» перед человечеством. Первый раз смотрел, сгорая от стыда. Потом, заинтересовавшись, воспроизводил еще и еще, чтобы разобраться: в чем фокус?

В сферодатчике эффективно восседал в плетеном кресле, упивался общим вниманием и опасался его, говорил, обдумывал, жестикулировал он, Берн, но вместе как бы и не он — гениальный актер, исполнивший его роль с беспощадной, точной, обнажающей выразительностью. Облик, интонации, мимика, слова — все было его; но во всем так искусно стушевано случайное, лишнее, а тем и выпячено существенное, создающее образ, что… какое уж там было пытаться обмануть! Все тайные, как он считал, соображения, тщеславное беспокойство — поэффектней, повыгодней подать себя, психическая трусость — настолько были- у всех перед глазами, что, видя это в шаре, Берн стонал, кряхтел и хватался за голову.

«Ой, как ты это сделал?!» Если бы Ли не задала этот вопрос, секунду спустя он пришел бы откуда-нибудь из Антарктиды.

А сама Ли — в этом он убеждался неоднократно — выглядела в сферодатчиках такой, какая она и есть, без доигрывания ее образа кристаллическим мозгом. И Ило тоже. Но не все так: Эоли по ИРЦ всегда получался, к примеру, более эолистым, чем в натуре.

Но замечательно было то, что это свойство ИРЦ — выделять глубинную суть, обобщать до гениальной выразительности образную информацию — не имело, как понял Берн, ничего общего с актерским искусством. Это было техническое, равнодушное к добру и злу свойство информационной контрастности, чем-то близкое к способам получения контрастных изображений на пленке, экранах телевизоров или нечеловечески сильной речи в динамиках. Такие эффекты в живописи и риторике целиком относили к высокому искусству — пока не научились достигать их поворотами ручек в электронных устройствах. Вот и здесь нашли, какие ручки надо вертеть.

«Мир — театр, люди — актеры». Только раньше они были, как правило, бездарные актеры — и приходилось им покупать билеты на спектакли и фильмы, чтобы поглядеть, как надо по-настоящему играть в жизнь. Нынешним театр был ни к чему.

«В этом все и дело, — думал Берн, — все отличается на понимание и выразительность. На понимание благодаря выразительности — и на выразительность, возникающую из глубокого понимания мира и себя. В этом и мне надо не плошать».

…Что и говорить, многое отличало летящего сейчас в паре с красивой девушкой хорошо сложенного мужчину, обладателя фонда, умника и душку, от найденного в этих местах бедолаги с разломанным черепом. Многое, сообщающее уверенность. Но не спешит ли он чувствовать себя хозяином жизни?

Что есть личность, где она прячется в человеке? Вот ему трасплантировали важные части мозга, глубоко преобразовали тело, а все равно он Альфред Берн из XX века, гость и чужак в этом мире, хоть и не прочь стать своим, преуспеть. Личность есть отношение — ко всему в себе и вне себя. Отношение формирует восприятие, представление, реакции — жизненную позицию. Где оно сосредоточено, это отношение, в каких тканях, клетках, нейронах? Оно везде, оно нигде.

Возможно проспать века в анабиотической установке, но преодолеть так историческую дистанцию к новым людям нельзя. Эти люди дали Берну щедрой мерой все, чтобы приблизить его к себе, — девять десятых пути пронесли его, можно сказать, на закорках. Но одну десятую он должен пройти сам. И это тоже немало.

Что есть время? Время ничто — изменения все.

4. Второе дополнение к проекту

— Скажи: что было самое трудное в нашей работе?

— То, что и у всех экспериментаторов: чисто поставить опыт.

— Да, — кивнул Ило, — чисто поставить опыт. Задать условия дикой мертвой планеты, не отрываясь от Земли. Но не как у всех. Вспомни: труднее всего удавались эксперименты здесь, в лаборатории. В автоклавах и бассейне. Хотя, казалось бы, чего нам желать: все контролируется, регулируется, широкий спектр режимов, мгновенные анализы, любые присадки — лабораторный рай! И чего же мы достигли в этом «раю»?

— Круговорота веществ на бактериальном уровне в газовой среде и на уровне сине-зеленых водорослей в воде. Микронные битумные почвы на камнях, от действия флористых бактерий.

— Да. Ничтожный пробирочный круговоротик, который в первые часы выходил на насыщение. Далее. Перешли в камерный сорокагектарный ангар. Хлопот, по идее, должно бы прибавиться, а их, если помнишь, убавилось…

— Ну, еще бы! — оживился Эоли. — О контроле в каждой точке там не могло быть и речи. Выборочные анализы, а в остальном — продувки атмосфер, смены фундаментов, регулировки давлений, температур, полей. И наблюдение общей картины. Мы тогда посвежели, поправились.

— И достигли гораздо большего. В ангар воду не подавали — выделяли ее из камней с помощью оксибактерий. И метаноаммиачную атмосферу сдвигали к живительной кислородо-углекисло-азотной. И размножались в ней не только вирусы да бактерии, но и споры. А от них в азотистокремниевых почвах уже толщиной в миллиметры! — вырастали лишайники, бархатные мхи. А в лужах — тина, ряска, жирный ил…

— Ну, ясно, — тряхнул волосами молодой биолог. — На Полигоне, где мы вытеснили все живое на площади семь на восемь километров да на полкилометра ввысь, затраты труда и