Когда Симочка заканчивала восьмой класс, решено было съехаться с папиной новой семьей, объединив жилплощади, – к огромному неудовольствию бабушки и великой радости внучки. У нее появилась настоящая семья: папа, ма… да, мама, бабушка и маленький брат. Теперь, когда подружки звали пойти в кино после уроков, Симочка мотала головой и со значением сообщала: «Не могу, родители будут дома ждать». Хотя, если честно, никто ее не ждал, все внимание и забота были отданы пятилетнему кудрявому Илье: надо сказать, папина жена была ревностной матерью и хорошей хозяйкой. Бабушка ссорилась с невесткой и отказывалась есть за общим столом, и Сима чувствовала себя неловко, занимая свое место в столовой, особенно после того, как случайно услышала реплику мачехи в свой адрес: надо же, такая худющая и столько ест. Когда же в дом приходили гости, папина жена громко сетовала, приобняв падчерицу за костистое плечико: «Совсем плохо ест наша девочка… Симочка, ну еще кусочек семги!» Сима краснела и отказывалась. Отец не вникал в «дамские разборки», отпускал легкие шутки, выпивал свой полтинничек за ужином и уходил в кабинет работать. Иногда он совал дочери рублишко «на булавки», делая заговорщическое лицо, прикладывал палец к губам: «Тсс!» – и ласково трепал Симочку по каштановым волосам: девочка млела от удовольствия. Ей очень хотелось, чтобы будущий супруг был похож на папу – такой же добрый, щедрый, веселый и совсем нестрогий.

Пока папа-муж бродил где-то по белу свету, не попадая в поле зрения, Сима начала понимать, что если не предпринимать никаких поисковых усилий со своей стороны, то можно так и оказаться на задворках жизни. («Серафима, сама по себе ты – ничто!») Собственно, а что она могла предъявить миру в качестве своего козыря, думала Сима, оглядывая себя в зеркале. Пару ярко-карих глаз, пару безукоризненной формы ног. «За такие ноги некоторые девы отдали бы душу дьяволу», – сказал как-то папа, тонкий ценитель женской красоты. Отцовское замечание придало Симе необходимой храбрости, она приоделась, постриглась «под пажа», подкрасила реснички – перешла, так сказать, с теневой на освещенную сторону улицы – и с приятным изумлением обнаружила, что может нравиться. Печально и неожиданно закончившийся роман с Валдисом обескуражил Симочку на некоторое время, но зато обострил женское чутье и подготовил к долго-терпеливой битве за однокурсника Леву. Лева стоил того: красивый, интеллигентный, ухоженный, интригующе сдержанный – скорее ироничный наблюдатель, чем заинтересованный участник. Драться за него следовало тактично, незаметно, с душевной мягкостью. Никакого нажима, давления… Отношения складывались неровные – то прерывались без видимой причины (Лева вдруг отдалялся, исчезал), то снова возобновлялись (по непостижимой для Симы логике). Симочку кидало от небес до преисподней, чувство постоянной неуверенности разъедало душу. Возможно, и полюбила она Левушку за свои собственные муки и за свое же к ним сострадание. Даже смерть бабушки, единственного близкого человека, прошла для нее почти незамеченной на фоне личного страдания. Бабушка, по счастью, так и не узнала, что внучка нарушила одну из главных заповедей и вступила в близость с мужчиной, поправ девичью честь. Симочка шла ва-банк. Дальше события развивались по распространенному сценарию: тайный аборт без наркоза, ужас, боль, унижение, очередное Левино «западение», возвращение, примирение, прощение, окончание института, вторая беременность, необходимость что-то решать и решаться, разговор Левы со своими родителями, истерика драгоценной мамы, категорическое «нет» отца, слезы в Симиных глазах, осунувшееся личико и ни единого упрека… И наконец Левино: «Я предлагаю тебе быть моей женой!» (Испарина на лбу, пересохшее горло.) Симочка растерянно хихикнула. «Только, сама понимаешь, Сима, – взял за руку, – дети нам сейчас некстати. Ты согласна со мной?» Господи, о чем речь, какие дети, при чем здесь дети, Лева! Назначили дату свадьбы, сделали аборт, заказали билеты в Ялту. Сима так устала и настрадалась за три года, что достигнутый результат не произвел на нее ожидаемого впечатления. Странная пустота образовалась внутри. Тогда она впервые всплакнула о бабушке.

Бабушка была Симиным щитом, защищавшим от мира. Из бабушкиного постулата («в любое время – в любое место») не вытекало, хоть тресни, что надо ходить на работу и наравне с мужем зарабатывать средства на жизнь, таскать в дом тяжелые сумки с продуктами, оплачивать счета в сберкассе, договариваться с пьяным сантехником, чтоб починил бачок в туалете, пока муж играет в теннис или сидит в Публичке, собирая материал для диссертации, или занимается другими, безусловно, серьезными мужскими делами. А подразумевалось совсем другое: что супруг, как любящий родитель, возьмет на себя заботу о ней, будет оберегать, защищать, вести за руку по жизни, немножко баловать, и она вручит ему себя с полным безоговорочным доверием, изо всех сил стараясь получить одобрение и похвалу. И как же с этим быть?

Со знобким недоумением смотрела Симочка на мертвую, покрытую синими пупырышками курицу, в промежность которой следовало засунуть голую руку и вытянуть скользкие внутренности, прежде чем поместить в утятницу и тушить до румяной корочки (Лева любил, чтоб обязательно она была хрусткой, эта корочка). Едва ли Лева догадывался, что Симочку мутит от вида окровавленного куска мяса, распластанного на разделочной доске и ждущего превращения в более или менее сочный бифштекс. Поскольку Лева не ел блюдо на второй день, Симе приходилось готовить для него ежедневно, сама она подъедала что осталось, могла довольствоваться гарниром с кусочком сыра. К тому же денег не хватало, приходилось экономить. Природа не наградила Симу женской расторопностью и сноровистостью, приготовление обеда с последующей уборкой затягивалось до ночи, после чего надлежало подготовить себя к «поцелую в любое место». Лева, свежий и полный сил, уже ждал ее в постели («Ну где же ты, Симкин?») и приглашающе откидывал край одеяла. Когда некоторое время спустя он вставал, потягивался и, расправив плечи, шел в ванную, Сима отводила глаза и думала, проваливаясь в сон: до чего же противно выглядит голый мужчина во весь рост, не зря древние ваятели прикрывали им письку листиком.

Накануне своего тридцатилетия Сима вновь почувствовала знакомое недомогание. Юбилей отмечали вдвоем, дома. Лева разлил шампанское по фужерам, протянул жене. Симочка вопросительно посмотрела на мужа, что означало: Лева, если мы оставляем ребеночка, то алкоголя мне нельзя, а если нет… Лева в деликатных выражениях предложил еще немного подождать c потомством. Ну хотя бы до того момента, когда он защитит диссертацию. Сима кивнула согласно и испытала почти облегчение. Осушили бокалы. У Левы на руках была с трудом добытая путевка на горнолыжный курорт. У Симы девять недель. «Что же делать, Сим?» – «У Лели Карпинской со студии есть свой гинеколог, не так уж дорого берет… Езжай, Лева, чего там». Аборт, хоть и сделанный по блату, под наркозом, прошел неудачно. Сима все еще лежала в больнице, когда вернулся с Кавказа загорелый Лева. «Это я виноват, бедная моя, – сказал, целуя бледно-голубую руку под капельницей, – больше никогда!» «Да ладно», – тихо вздохнула Сима и отвернулась к окну, замазанному белой краской.

Раз в неделю Лева ездил навестить родителей. Сима ждала этого дня, когда могла остаться одна, открыть книжку (да хоть того же Достоевского) и «облиться слезами» над вымыслом, где люди терзают, мучают себя и друг друга, обманывают, убивают, каются, но все-таки любят. Как же Симочка огорчалась в душе, если Лева просил ее поехать к родственникам вместе! Свекровь, пожизненная домохозяйка, прямо на пороге всплескивала руками: «Левушка, как ты похудел, сынок, тебя что, не кормят?» Сима молча сглатывала пилюлю. Ладно, думала, глядя на накрытый к обеду стол, зато покормят, может, еще и с собой дадут. Цена свободы от домашнего бремени – хоть на один вечер. За все надо платить.