«Да брось ты, Симка, за все уже заплачено!» – говорила Сашка Камилова, с которой Сима позволяла себе быть немного откровенной. «Что ты имеешь в виду? Чем заплачено?» – «Да всем: страданием, болезнями, тоской, трудом, усталостью, всей постылой этой жизнью! Радость – это заслуженная награда. Причем довольно редкая. Так что принимай ее с легким сердцем и не думай, что завтра рассчитаешься по полной программе». Сима с сомнением качала головой. Она побаивалась Сашиного экстремизма и необузданного темперамента еще с тех, колхозных времен, когда они только познакомились. Сима не без оснований полагала, что сильные эмоции – ненадежные, может, даже опасные попутчики в повседневной жизни. Конечно, с Камиловой было здорово «отрываться» в пансионате на южном курорте, куда они время от времени ездили вдвоем. (Ни Лева, ни Сашкин Вадик не были любителями пляжного отдыха.) Камиловского вдохновенного куража с лихвой хватало на обеих. Сияющее море, терпкие ароматы юга, теплый ветерок, касающийся голого плеча в морских брызгах. Легко завязывались знакомства, возникали пляжные компании, что-то постоянно происходило, закручивалось, затевалось, загорелые пансионатовские мужчины приглашали на шашлыки, приносили фрукты, звали потанцевать и выпить местного вина в прибрежном шалмане. («Да пускай вьются: один-два крупных, три-четыре мелких», – говорила Сашка.) Легкий хмель, танцы под звездным небом, мужская влажная ладонь, шелковистая, прогретая солнцем кожа… Ночное коллективное купание в кромешной тьме, нагое тело, рассекающее прохладную толщу воды, – от каждого движения разлетаются снопы искр – первобытная, животная радость… Свобода! Никаких долгов и обязательств. Праздный, бесстыдный курортный мирок: танцующая бабочка с раскрашенными трепещущими крыльями, которой и жизни-то отмеряно день-другой…

«Сашка! Как здорово!» Теряя ощущение собственного тела, они плыли вдвоем в ночную даль, где не существовало горизонта и море сливалось с небом, пока с берега не начинали кричать, звать обратно. Отфыркивая соленую воду, выбегали из моря, искали на ощупь оставленную на пляже одежду. «Слышишь, Сашка, – шептала Симочка, натягивая джинсы на мокрое тело и не попадая в штанину, – сегодня этот, Валера, ну вон он у костра стоит, блондин, сказал мне у столовой: вы самая изящная женщина в нашем пансионате; на руки подхватил и так прямо в столовую и внес». Она тоненько смеялась. И вдруг спохватывалась, косясь на веселящуюся поодаль компанию: «А что, если они нас того-этого… трахнуть захотят?» Саша хохотала, валилась на песок, дрыгая ногами: «Я тебя умоляю! Будет тебе трястись, как заячий хвост. Пошли вина выпьем, согреемся. А, кролик Мусюсюка? Шабаш, языческие пляски у костра? Мм?»

И Сима отпускала вожжи. Разгорались глаза, пылали щеки, весело стучало сердечко, отзываясь на откровенную мужскую симпатию: пожатие руки, прикосновение плеча, украдкий, с привкусом моря поцелуй. Маленькое пространство там, в груди, принадлежащее ей, только ей, Божьей тваре Серафиме, до отказа заполнялось такой живой, жадной радостью, таким пьянящим азартом, что даже паскудная, путающаяся под ногами мысль: не далеко ли зашла, что будет завтра, не ждет ли расплата? – поджимала хвост и, пискнув, отползала прочь. «Ну, что, – подтрунивала Саша, поглядывая на возбужденную подругу, – шейка тоненькая, а жить-то хочется!» «Ага!» – весело соглашалась Сима.

Ночью возвращались в свой дощатый домик, распахивали настежь окно, ныряли под простыню. Звенели цикады в парке, перебивая друг друга. Слышно было, как шевелится во сне море. «Ты знаешь, у меня такое чувство, как будто я все время пьяная, прямо с утра», – говорила Сима, глядя в окно и прислушиваясь к звукам южной ночи. «Не всю же жизнь тебе ходить трезвой», – сонно отвечала Камилова. «Да ну тебя», – улыбалась Сима и засыпала совершенно счастливой.

Что ж, все хорошее кончается, думала Симочка, садясь в поезд «Северная Пальмира» Адлер – Ленинград и окидывая прощальным взглядом пыльные привокзальные магнолии. Можно легко продолжить Симино умозаключение, подведя под него, так сказать, теоретическую базу. Шутки ради.

Итак, все хорошее кончается. Хорошо, что оно кончается. Потому что, пока оно длится, возникает вопрос: когда же оно кончится и что будет потом? Ожидание неминуемого конца хорошего делает хорошее уже не вполне хорошим. Достигая определенной критической точки, хорошее переходит в свою противоположность. После чего уже можно с полным на то основанием констатировать: да, действительно, все хорошее кончается. Завершение хорошего, однако, не означает наступление плохого. Напротив, завершение хорошего есть возвращение к стабильной, устойчивой, а значит, наиболее жизнеспособной форме существования, продолжение репродуктивной функции бытия… Жажда хорошего (как особого эмоционального состояния) есть соблазн, отступничество человека от своей судьбы… Ну-с, господа, есть ли желающие принять участие в дискуссии? Благодарю за внимание!

…Глядя сквозь окно на проплывающие мимо белые мазанки, устремленные ввысь тополя-кипарисы и пребывая во взвешенном, как после наркоза, душевном состоянии, Сима возвращалась домой. Вот так бы ехать и ехать, дремать под ритмичный стук колес, ни о чем не думать, никуда не приезжать.

Уже подъезжая к Ленинграду, она вспоминала, что у нее есть муж, его зовут Лева, он самый близкий человек… Осенний дождь лупил по перрону, смывая из памяти яркие южные краски. В доме было холодно. Она зябла и не могла ни на чем сосредоточиться. «Сим, ты хоть соскучилась по мне?» – недоуменно спрашивал Лева. «Конечно, соскучилась», – говорила она и целовала мужа в щеку.

Сима больше не беременела. Первым спохватился Лева. Сказал: «Тебе надо сходить к доктору». Она впервые огрызнулась: «Может, тебе самому стоит сходить к доктору?» Гинеколог в женской консультации покачала головой: загиб матки, спайки… три аборта, организм слабый, возраст не юный, тридцать три года… Лечиться придется долго, гарантий дать невозможно, решайте сами… Лева помрачнел – у него-то все было в порядке. Получалось, что вина за «пустующее гнездо» лежит на Симе. «Может, ну его, это лечение?» – высказалась Сима. «Ты что, Симкин, как же без детей?» На языке у Симы вертелось: а что ж ты раньше думал, но она промолчала.

Последние четыре года прошли под знаком борьбы с бесплодием. Этого не пить, того не есть. Тут избегать, там воздерживаться. Каждый день мерить температуру, записывать в дневник и докладывать доктору. Регулярно таскать в лабораторию мочу в баночке. Через день ходить на богомерзкие процедуры, принимать таблетки, от которых выворачивает наизнанку и появляется испарина на лбу. Поликлиника заняла промежуточное место между работой и домом. Сима стала раздражительной, рассеянной. Научилась уклоняться от того, что ей не хотелось делать. В этом смысле лечение даже сыграло на руку: картошку в дом приносил теперь Лева, Симе нельзя поднимать тяжелое. По-своему решила она вопрос с ненавистным бытом: чистые поверхности, голые стены, застекленные полки, ничего лишнего – ни цветов в горшках, ни кошек-собак, ни птичек-канареек в клетке: ничего такого, что требовало бы от нее дополнительной заботы, внимания, привязанности, ухода. Даже этот чайный гриб в трехлитровой банке под марлей, капризный, но очень для желудка полезный, она потихоньку от Левы сгноила и выбросила. Старательно поощряла занятия мужа спортом – он располнел и начал борьбу с лишним весом. Сама она ела совсем мало, приготовленная ею еда вызывала отвращение.