— Это должен был быть мой сын, — проговаривает она громким шепотом и даже не пытается вытереть слезы. — Мой любимый ребенок от моего любимого мужчины.

Да, конечно, это должен был быть ее ребенок. Но Додо — мой. Так получилось. Потому что почти девять месяцев назад я захотела спрятаться в золотой клетке и совершила поступок, в котором ни разу не раскаялась. И жизнь еще ударит меня этим — я знаю. И как бы ни готовилась держать удар, карающая рука вселенского правосудия все равно снесет меня в общую мусорную кучу. Но это будет когда-то потом, а пока я буду просто жить.

— Адам сказал, что между нами все кончено, — продолжает лихорадочно бормотать Ира. — Просто позвонил и сказал, что теперь у него есть сын, и он не хочет ничего продолжать, потому что нужен тебе.

Не помню, чтобы просила его разрывать отношения на стороне, и даже не успеваю как следует понять, рада я этим словам или нет, как Ира вдруг медленно, словно гигантский рекламный манекен из которого выкачивают воздух, опадает к моим огам. На улице, где ходят медсестры, где гуляют семейные парочки, моя сестра медленно опускается на колени и прислоняется лбом к моим ногам.

— Не забирай его у меня, Полина, пожалуйста… — Голос предает ее, Ира всхлипывает, и все, что от нее остается — тусклая тень женщины, которую я боялась все последние месяцы. Теперь там, внизу, просто несчастная Ира, которая наплевала на гордость, наплевала на то, что это мне нужно ползать у нее в ногах, и пришла униженно умолять не забирать у нее Адама.

— Ира, встань. — В горле ком, глаза снова на мокром месте, и Доминик взволнованно возится в покрывале, как будто чувствует мое беспокойство.

— У тебя есть его сын, у тебя есть его красивая жизнь, его деньги. Я ничего не хочу, забирай себе все. — Ира поднимает голову и смотрит на меня окруженными черными потеками туши глазами. — Мне ничего не нужно, только Адам. Ты же все рано его не любишь, ты никогда его не любила! Забирай все! Он никогда не бросит своего сына, будет заботиться о его матери. Я все равно уже никогда не стану его женой, Полина, ты теперь номер один на веки вечные! Но ты же его не любишь! Не забирай его!

Меня словно приколачивают к позорному столбу и освежёвывают на потеху толпе. Ира стоит на коленях, но опозоренной и грязной чувствую себя я. Это ведь я просила Адама не встречаться с ней, кричала ему, чтобы брал любую женщину, только не мою сестру. Но он все равно продолжил их отношения. Что изменилось после рождения Доминика?

— Я всегда его любила, — продолжает исповедоваться Ира. — Помнишь, на твоем выпускном? Ты сказала, что он похож на клоуна, а я просто не могла оторвать от него глаз. Это мой мужчина, понимаешь? И всегда был моим, поэтому он снова и снова будет ко мне возвращаться — Адам знает, что только я люблю его таким, как есть, не за деньги и власть. Он бросит меня, если ты скажешь, но ему будет плохо. Ты это понимаешь?! Ему все равно плохо с тобой, потому что ты смотришь на него… — Ира сглатывает, подавляет злость, но я все равно хорошо слышу агрессивные нотки. — Знаешь, каково ему? Возвращаться домой и видеть отвращение на твоем лице? Даже в собственном доме не знать покоя. Знаешь, каково жить рядом с человеком, на чьем лице есть только тошнота?

Кажется, я знаю, потому что и он смотрит на меня, как на пустое место. Иногда с брезгливостью, иногда с подчеркнутым безразличием. Тот вечер, когда он был нужен мне, но не подарил даже капли внимания в ответ. Я никогда не забуду тот взгляд, и если Адам видит то же самое на моем лице, то Ира, как всегда, чертовски права.

— Я не просила Адама что-то менять ради меня и Доминика. — Этот холодный колючий голос — это не я. Просто женщина, которая иногда выходит на первый план, что прикрыть собой испуганную меня. — Что ты хочешь? Чтобы я за руку уложила его в твою постель?

— Просто не трогай его, не проси… бросить меня.

— Думаешь, мужчина в тридцать шесть лет не в состоянии сам решить, с кем и как ему проводить время?

— Я нужна ему, потому что только я люблю его по-настоящему. А ты… Ты ничего не знаешь о любви. И никогда не сможешь увидеть его так, как вижу его я. Ты ведь знаешь, Полина, ведь знаешь же!

Мне хочется зло рассмеяться ей в лицо, а потом сесть рядом, обнять и заплакать навзрыд. Мы ведь сестры — несмотря ни на что, несмотря на прошлое, которое изредка громко ломится в мою душу, мы дети одной матери.

Но в одном она не права: кое-что о любви я все-таки знаю.

Ничто и никто не запретит мне любить моего сына. А у Иры… У нее нет даже этого.

— Больше не унижайся, Ира. — Я противна сама себе, потому что не могу сказать ни одного теплого слова в ответ. Даже заплакать не могу. Просто хочу, чтобы все это поскорее закончилось. — Адам вернется к тебе. Он ведь всегда возвращается. Я не буду сажать его на цепь. Мне ни к чему чужой мужчина.

Именно так: чужой мужчина. Не мой, никогда не был моим и никогда не будет.

Грязная маленькая Полина не умеет любить. Она умеет только брать.

Моя жизнь словно включается на меленную перемотку с бесконечным количеством повторов.

Первая неделя: Полина в больнице. Я приезжаю к ней, остаюсь на ночь, играю с Домиником, немного сплю, утром уезжаю.

Неделя вторая: Полину выписываю домой с условием, что мы возьмем медсестру как минимум еще на неделю. Я не задерживаюсь, как только заканчиваю дела, сразу еду домой. Моя секретарша даже пару раз посмеялась, что никогда еще я не ставил таких непосильных задач — уплотнять график настолько сильно.

Неделя третья: нас нет. Есть игрушечные куклы: мама, папа и их ребенок. Но нет семьи. И никогда не было. Я понимаю это, когда в очередной раз вижу пустой взгляд Полины, которым она смотрит словно сквозь меня. У нее так много любви, когда рядом Доминик, что иногда я боюсь обжечься этим теплом, но стоит сыну уснуть, а нам случайно столкнуться на лестнице или в гостиной — и в ее глазах нет ничего. Пусто, холодно, безразлично.

И еще где-то на заднем фоне есть Ирина. Она изредка пишет и звонит, я не отвечаю. Мы сталкиваемся на паре мероприятий, где приходится изображать славного парня и даже позволить фотографам отснять с нами целый фотосет, потому что мы типа гребаные меценаты и прочая херня.

Неделя четвертая: выхожу с работы часов в девять вечера, уставший, с такой головной болью, что зубы выламывает из десен — и натыкаюсь на секретаршу, которая со счастливым видом тискает плюшевую игрушку. Кажется, она пару месяцев назад рассталась со своим молодым человеком и он, видимо, реализует план возвращения.

— Адам Александрович, — окрикивает она, зачем-то показывая мне большую кучерявую овечку бежевого цвета. — Последнюю забрала!

Понятия не имею, что бы это могло значить, но, наверное, есть причина, раз моя умница-секретарша вдруг хвастается детскими игрушками.

— Это Шиппи, как у Птицы Додо, — говорит она, и улыбка постепенно сползает с ее лица, оставляя недоумение.