– Здесь ты не пройдешь. А больше перехода нет…

Она лукаво посмотрела на него, в глазах замелькали чертенята:

– Перейду!

– Ну, хорошо. Я предупреждал!

Он быстро, слегка красуясь, привычно ловко пошел по стволу. Дошел до верхушки, которая висела над краем берега, и спрыгнул вниз.

Она робко двинулась следом, дошла до вершины и остановилась на краю.

Внизу уносилась вода. И всю ее храбрость словно смыло этим потоком.

– Я боюсь! – сдавленно крикнула она.

– Ну, иди сюда! Прыгай ко мне!

– Боюсь!

– Я удержу! – он опустился уже к самой воде и протянул руки, представляя себя могучим индейцем. – Сниму тебя, давай ко мне!

Она стала осторожно спускаться со ствола и повисла на руках над водою. С берега он не дотягивался. Его «индейская» поза с протянутыми руками со стороны выглядела смешной.

Чтобы достать до нее, он ступил на самый край.

И – бултых! Оступился в воду. Уже стоя в воде, взял ее под мышки и, сняв с дерева, хотел поставить на берег. Но споткнулся обо что-то… И они медленно в обнимку упали. Он спиной на траву. Она грудью на него.

Как тогда, во сне, он почувствовал твердость ее маленьких грудей и увидел в близких-близких глазах бесенят.

О, великая тайна прикосновения! Тайна человеческой кожи. Все не в счет перед нею. Взгляды, слова. Только на мгновение он остро-остро ощутил трепетание юного тела, тепло живота, запах чистых волос и уже никогда в жизни не забудет их. Потому что в этот миг отчетливо почувствовал, что где-то за этими глубокими глазами, за улыбкой совсем рядом живет и бьется другая человеческая душа.

Она потихоньку высвободилась из его объятий и поднялась, смущенно улыбаясь. Он уселся на траве.

Смешное положение! Думал, что выглядит, как могучий индейский вождь, а оказался как мальчишка на берегу и чуть не уронил ее в воду. Наверняка она будет смеяться с подружками над ним. От этой мысли он аж задохнулся.

– Саша, куда пойдем дальше? – ласково спросила она, как будто ничего и не случилось.

– Никуда, – буркнул он грубо, стараясь скрыть смущение.

Обиженная, она повернулась и молча пошла по берегу. Потом присела на краешек метрах в ста от него, что-то шепча про себя.

А он уже раскаивался в своей грубости. Больше всего на свете ему хотелось сейчас сидеть рядом с нею и смотреть на воду. Но гордость не позволяла теперь сделать этот шаг.

От этой раздвоенности и от злости на самого себя он схватил огромный булыжник и швырнул его с берега. Потом еще и еще один. Раздавались глухие удары о воду, поднимались потоки мути со дна. Их подхватывало течение и уносило…

Когда он пришел в себя и оглянулся, ее уже не было.

Надежда, что все как-то утрясется, которая еще жила в его сердце до этой минуты, ушла. Ядовитая горечь и раскаяние охватили его. Дурак! Ведь она была рядом. И, несомненно, чего-то хотела от него. А ведь это такое счастье – быть рядом. А он своей глупостью превратил счастье в пытку.

* * *

Место это раньше было выгоном для скота. Ленивые, задумчивые коровы медленно бродили по нему. Жевали траву. Оставляли позади зеленые лепешки. А нынче оно преобразилось. Широкая поляна на берегу быстрой реки заполняется палатками. У подвесного моста раскинули свои красные шатры усть-каменогорцы. Чуть сбоку от них поставили три старенькие зеленые палатки краснознаменцы. Рядом с лесом, за деревьями, расположились станичники.

За полдня тихий выгон превратился то ли в гудящий улей, то ли в разноцветный цыганский табор.

Дубравин вышел из палатки, где возился, раскладывая по брезентовым карманам необходимые в походе вещи, и опытным взглядом окинул бивуак. Ну конечно, у усть-каменогорцев, как и в прошлом году, палатки провисли в середине.

– Плохо натянули, – презрительно процедил он сквозь зубы. – Городские. Даже не окопали вокруг. Дождь пойдет – будет в них сыро.

Он с удовольствием оглядел безупречно выстроенную линию своего лагеря. Заметил, что одна палатка «вывалилась» немного наружу. Подошел. Перетянул. Стальной колышек мягко вошел в землю в новом месте.

Учительница географии и астрономии Александра Михайловна Гах с девчонками готовят обед. Над костром висит закопченное ведро с варевом. Рядом на брезенте раскладываются невиданные в деревне яства: сине-белые банки со сгущенным молоком, красно-белые – с тушенкой, сырокопченая колбаса. Шурка сглатывает слюну и отворачивается.

Поесть он любит. Но сейчас к импровизированному столу не торопится. Не хочет оказаться рядом с Людкой или Галинкой. Утренний поход не располагает.

А народ уже грудится дружной кучей у брезента и начинает тянуть все подряд. Садятся кружком. С аппетитом жуют. Поглядывают на суетящихся соседей, на реку, лес.

К их стоянке подходит молодой, но уже с высокими залысинами на лбу и тяжелый в животе парень. На рукаве у него красная повязка, а круглое лоснящееся лицо выражает важную озабоченность. Видимо, он один из судей.

Александра Михайловна поднимается ему навстречу. В белом платочке, покрывающем голову, она выглядит сейчас как простая деревенская баба. Но если внимательно вглядеться в ее решительное, красивое, интеллигентное лицо, крепко сжатые губы, нахмуренные брови, то сразу понятно – учительница.

Шурка, как и другие, одновременно и уважает, и любит, и побаивается ее. А в последнее время почему-то жалеет. Жалеет энергичную, деловую, подтянутую, отлично знающую свои предметы. Кажется, что обыденная жизнь обходит ее стороной. Но однажды Шурка стал случайным свидетелем ее разговора с завхозом школы – вороватым и пронырливым мужичком по фамилии Пьянков. Речь шла о привезенных для учителей дровах.

– Савва Петрович! Это ведь не дрова. Ими печку топить нельзя. Это щепки…

– Я ничего не знаю! Мне какие выделили, я такие и привез, – вытирая лысину и начиная с ходу нервничать, как кошка, знающая, чье сало съела, ответил завхоз.

– Такие дрова я не беру. Ведь зима впереди! – резко заявила она. – И вообще в прошлом году та же история была.

– Что вы мне указываете! Не хочете – не берите! – заорал Пьянков.

– Вы устроили из школы кормушку! Все жульничаете! – вдруг крикнула она. И в этом крике – Дубравин, между прочим, никогда не слыхал, чтобы она кричала, – было столько какой-то отчаянной боли, такой застарелой, явной женской усталости, что Шурка дрогнул от жалости. Сразу вспомнились ее муж, пьяница, двое детей, крохотная холодная квартирка возле школы.

Но сейчас она что-то деловито и нахмуренно обсуждает с подошедшим судьей. Через минуту к ним подскакивает и Кочетов.

Вся команда напрягается. Разговор у стола стихает. Наконец судья уходит. Учителя возвращаются к столу. Их обступают.