– Андрей, да сядь ты. Че пристал к пацанам? – вступился за младших Толик. – Действительно, был бы мотор, завел бы… Как в Америке.

– В какой Америке? Они там только и думают, как бы деньгу зашибить… Мотор, может, у них и найдется, а вот души нет, – вступил в спор Амантай Турекулов.

Он считал Дубравина и Казакова интеллектуалами и держался в тени. Лишь изредка напоминал о своем существовании. Хотя бы и невпопад, как сейчас.

– Да бросьте вы. Душа! Душа! Мистику разводить, – с пол-оборота завелся Казаков. – На дворе конец века. Еще лет через двадцать мы будем жить при коммунизме, а вы такую туфту гоните. Нам не про это надо толковать, а ликвидировать отставание в технике. В Америке компьютер изобрели, который считает в сотни раз быстрее человека?

– Ну и что?

– А то. Отстанем мы с такими, как вы. На дворе век электроники, физики, химии. Наука – двигатель прогресса.

– Прогресса? – лежа на спине и покусывая травинку, откуда-то спереди плота отозвался Шурка. – А для кого прогресс? Для роботов или для людей?

– Ой, ой, какие ученые разговоры и слова, слова какие!

– Да ладно вам спорить! Лучше смотрите, чтобы мы не перевернулись, – вступила в разговор Людка. – Стихи почитайте нам, девчонкам…

Толик Казаков взял топорик, лежавший рядом, разрубил пополам пупырчатый огурец. Одну половину протянул Андрею Франку, другую аппетитно разгрыз сам.

– Что-то есть хочется, – заметил он и полез в рюкзак за салом и хлебом. Не торопясь, развернул газету, разложил ломтики бело-розового сала, луковицы, хлеб. Народ потянулся к нему.

Откуда-то из-за спины стремительной птицей налетел и учитель Аркадий Тихонович Кочетов. Присел на корточки, клюнул пару ломтиков, надкусил и зажмурился от удовольствия. Однако через секунду он так и застыл с непрожеванным куском во рту. Взгляд его как-то боком, по-петушиному вперился газету, в которую было завернуто сало.

– Ты бы, Казаков, газету убрал бы, – наконец произнес он.

– А что? – удивился тот. – Она кому-то мешает?

– Вы посмотрите, во что вы сало заворачиваете!

Все посмотрели и увидели фотографию Брежнева, заляпанную жиром. Переглянулись…

Те темные для сознания молодых годы Шурка окрестил как старые времена. Старые времена нет-нет да и проскальзывали, как сейчас, в скупых намеках матери, в редких воспоминаниях отца. Говорили о них вскользь, полунамеками, будто люди боялись ворошить прошлое. Коснутся горячего и умолкнут надолго, замкнутся в себе. Что крылось за этими намеками? Шурка догадывался, что скорее всего это был страх. За себя, за своих близких.

На той неделе Иван в очередной раз пришел домой пьяный в стельку и начал очередной скандал с отцом. Багровый, с выступившей белой пеной в уголках рта, он долго рвал на себе рубаху и орал:

– Ничего не боюсь! Ты знаешь, где я служил?! Вызывай милицию. Я в погранвойсках служил. Насрать мне на ваших ментов!

Мать аж посерела и как-то съежилась вся, услышав эти вопли.

– Ты дурак! Не болтай, чего не знаешь, – оборвала она его. – А то вы, молодые, не знаете, как бывает. По-другому запоешь, когда пальцы зажмут дверями…

Шурка часто колол таким способом грецкие орехи. Он представил, что будет, если засунуть в дверную щель вместо орехов пальцы. И ужаснулся.

Сейчас он вспомнил и то, как в раннем детстве, когда разговор заходил о голоде, мать приговаривала: «Сейчас не те времена. Мы Шурику не дадим помереть. Каждый отрежет по кусочку хлеба от своей пайки. Вот наш мальчик и выживет…»

Шурка что-то слышал о голоде тридцатых годов. Говорили, тогда много людей умерло. Навсегда запомнился страшный рассказ бабки Мамлихи:

– Люди съели собак, кошек. Крыс ловили. Ворон. А в одной семье вдруг дети стали исчезать. Пятеро их было. Сначала один пропал. Потом другой. Разговоры пошли. Отец с матерью отвечали: «Да отправили мы их в Краснодар, к тетке. Ребятишки глупости с голодухи болтают». Соседи собрались и с участковым как-то вечером и пришли. На плите что-то варится. Мясом пахнет. Участковый и шасть туда. Открыл чан. А там мясо…

Непонятно одно: в учебниках по истории, коих Шурка прочитал немереное количество, ни о каком голоде, ни о каких пытках ни слова.

Кому верить?

Просаленная газета с портретом первого секретаря ЦК КПСС тихо уплывала вниз по течению. Шурка сидел на краю плота, свесив ноги в прохладную воду. Волны гулко бились о черный бок камеры, добирались до колен. Он смотрел то на близко проплывающий берег, то в призрачную глубину реки.

Под плотом двигались камни, коряги, песчаные островки. Казалось, люди не плывут на плоту, а летят на волшебном ковре-самолете над неведомым миром.

Но в душе его как-то по-прежнему неспокойно. «Что за мир ждет их там, после школы? Отчего так боятся говорить правду люди? Странно все это».

В первый день соревнований раньше всех проснулся учитель. Подмигнул Шурке, приподнявшему из спального мешка помятое, с красной царапиной на щеке лицо.

– Как дела?

– Ночью самолет летал, – глухо ответил тот, стараясь залезть в мешок поглубже.

– Я слышал, – задумчиво сказал Тихоныч.

Посидел, помолчал. Достал из кармана рюкзака вышитое красными петухами холщовое украинское полотенце, мыльницу. Потер густую рыжую щетину на загорелых щеках, отложил станок в стакан для бритья. Сбросил рубашку, майку. Кожа у него оказалась матово-белой, резкий коричневый загар начинался от ворота рубашки. Прихрамывая, пошел к воде умываться.

Шурка молча смотрел на худую спину Аркадия Тихоновича, на широкий лиловый шрам у самого позвоночника. Потом задумчиво пощупал свои круглые, как яблоки, бицепсы.

Лагерь просыпался. Мимо Шурки пролетела счастливая Галинка. Щелкнула по носу щенячью блаженную мордочку спавшего рядом с Дубравиным Джули. Умчалась.

Вовуля спросонья заспорил с Людкой, которая тянула его за ногу из палатки, торопила идти за дровами для костра.

Дубравин потихоньку вылез из мешка. Еще вчера он хотел забраться на прибрежную, крутобокую, пеструю от цветов горку посмотреть трассу и местность, где должна проходить эстафета. Поэтому сразу направился по тропинке, пробитой в кустах можжевельника.

И только сделал несколько шагов, как – бах! Прямо ему навстречу с полотенцем, перекинутым через плечо, – Галка.

Он охватил ее всю сразу одним взглядом.

Любопытные глаза. Солнечная улыбка. Короткая стрижка под мальчика. Тоненькая девичья фигурка.

Шурка задохнулся, как всегда, и хотел было проскользнуть мимо, но она вдруг остановила его:

– Саша, а ты куда?

Он потерял дар речи. В ответ неопределенно махнул рукой куда-то вперед.