из ночных клубов. «Скорость» у него ядреная, а отпускает он по смешной цене, чуть ли не три евро за грамм, смотря сколько брать.

Тобиас с Арманом покупают на все оставшиеся деньги. Это не глупое вложение – в туалетах клубов «скорость» расходится быстро, и за тройную цену, даже больше.

Вернувшись к Арману, они, как всегда, делят богатства.

Арману нравится это занятие: сидеть перед электронными весами и отсыпать по грамму в каждый пакетик – всегда чуть меньше, это бизнес. Подсчеты идут быстро. Вложили шестьдесят евро, получили двести сорок грамм, и еще три себе. Хорошие будут выходные, да, это точно. Вход, вода, сигареты, сэндвичи – хватит заплатить за все.

«Скорость» отправляется в холодильник, чтобы лучше хранилась. Хорошие будут выходные, да, это точно.

V

Жюли десять. Она уже давно поняла, из каких людей ее отец. Она осознает, что никогда не сможет на него рассчитывать, что он не может помочь ни другим, ни себе.

Вид у Франца приличный, по его манере держаться никак не угадать, какую он ведет жизнь. Но Жюли слишком хорошо знаком этот бегающий, чуть стыдливый взгляд, и ее не проведешь. Она знает, что, если он пришел к ним с мамой, к Жюли и Марте Крюль, дочке и внучке пастора, – если он пришел к ним, значит, ему нечего есть и он все потерял, потому что всегда терял все, без конца.

Когда Франц стучится к ним, они сразу понимают, что это он, еще не дойдя до двери. Он приходит в такой час, в какой не может прийти ни почтальон, ни мамины друзья.

Марта всегда бывает немного взволнована его приходом. Неважно, в каком он состоянии, все равно она ему рада. Да и кто знает, может, он изменился, ведь так давно не приходил.

Жюли не хочет и слышать об этом. Не хочет, чтобы он целовал ее, говорил, как она подросла, чтобы звал дочерью. Ей не нужен пропащий отец. Она упрямо старается в это больше не верить. Она знает, что мама даст ему денег и несколько недель они его не увидят – до следующего раза. У нее чувство, будто ее обжулили. Нет, ей не нужно, чтобы он спрашивал, как дела в школе. Она прекрасно справляется и без него.

Едва он показывается, все сразу становится сложно. Мама говорит, что у нее разболелась голова, запирается в спальне и плачет, принимает таблетки для сна, от которых ее будто подменили. Все было хорошо, но вот ему понадобилось явиться. После его приходов дом – тот самый дом, где мы играли, смеялись – становится обителью беспросветной неврастении.

Когда Франц пришел сегодня, Жюли, его родная дочь, сказала, что больше не хочет его видеть. Она вынесла ему все свои сбережения, двадцать пять евро, и попросила уйти.

VI

Тобиас пригласил Армана пообедать у него, у Франца.

Это в Нойкёльне, на самом юге, далеко от Кройцберга и турецкого рынка, тот район Арман не знает. Сколько ни смотрел он на карту перед выходом, все равно потерялся, едва вышел из метро. Широкие, покинутые людьми пустынные проспекты, улицы, будто испустившие дух. Ни магазинов, ни гуляк, только выцветшие таблички и грязный снег, докуда хватает глаз.

Арман машинально закуривает, потому что один, потому что холодно, потому что не знает, куда идти. Не так-то просто выбирать путь наугад. Улицы совсем не похожи на те, что на карте, – куда извилистей, куда шире, по ним уже не проведешь пальцем. А все казалось просто: от выхода из метро – налево, потом второй поворот направо. Но только выходов-то, как выясняется, много. Выходов много, и Арман заблудился.

Кто-то идет. Да, вон там, переходит дорогу. Арман подбегает к прохожему. Это турок, он знает немецкий, но не английский. В ту секунду Арман чувствует себя чужаком, будто весь город упрекает его за недостаточные старания. Он слепляет на ломаном немецком пару фраз: ему дали адрес, но он не знает, как идти. Конечно, он плутал и раньше, но в этот раз внутри зреет глухая тревога: что-то остро сосет в животе, как в детстве, когда он приезжал в летний лагерь. У него нет точек опоры, и теперь он не знает толком, кто он. Не знает, в какой кровати будет спать этой ночью. Все странно, и он не дома. Ему ужасно одиноко.

Тот прохожий знаками объясняет дорогу. Арман идет. Улица та; да, вот и дом Франца.

Тобиас с Францем сидят на кухне. И чистят овощи. На столе с краю – пузырек с бутиратом, шприц и графин с шипучими витаминами, будто дожидаются, когда их возьмут. Странный выходит натюрморт: овощные очистки, свежие, будто еще тронутые росой, и скромный наркоманский арсенал.

– Заходи, Арман, садись. Возьми там стул. Сделай себе пока жидкого, братишка. Ты голодный?

С первого дня их знакомства Тобиас берет на себя эту роль, заботится об Армане, старается дать все лучшее, в его понимании. Следит, чтобы он сел, закинулся и поел немного. Это материнская забота, быть может, и расшатанного, но чертовски искреннего человека. Он предлагает лучшее из того, что знает, для тела и души.

Арман слушается. Действия ему уже привычны. Глоток витаминов, шприц втягивает бутират. Ноль-восемь, самое то для начала. Смешивает его во рту с витаминами. Глотает и запивает еще, чтобы перебить вкус. Он привык к этому вкусу, причислил его к остальным. И прекрасно знает, что делает, что за вещество перед ним. Арман хорошо с ним знаком, потому что уже несколько месяцев пьет его каждый день. Он вошел в их узкий круг, теперь он посвященный. От этой мысли Арман чувствует какую-то неуместную гордость. Его уже называют G-star[18] в туалетах «Панорамы».

Он горд тем, как хорошо усвоил обычаи. Ему кажется, что он выбрал себе дорогу и идет по ней вместе с попутчиками.

Так что, да, он принимает дозу, едва придя к Францу, потому что доза эта – его собственная, его творение. Он играет в токсикомана, как некоторые играют в официанта в кафе[19]. Неверная походка, эстетика поз, культ поэзии форм, всего вещественного, – поэзии тех, кто живет ради удовольствия, ради неизведанных ощущений. В том и цель существования – безоглядный поиск наркотических наслаждений. Разве не все стремятся к удовольствию? Да и к чему еще стремиться в жизни? Для Армана все было просто, он никогда не переживал такого яркого удовольствия, как в этой, нынешней жизни. Хотя нет –