Имели место «показные суматохи» в ожидании почетных посетителей, их развращающее действие на воспитанников[150].

После Крымской войны многое менялось и в Морском корпусе. К. М. Станюкович отмечает, что многое из негативного исчезало на его глазах: француз Лефоша «был едва ли не единственным» и через год был удален; «старикашка» «представлял собой любопытный, уже вымирающий в то время, тип закоренелого “битка” – кадета пятидесятых годов, последнего по классу»; ротный-взяточник, «впрочем, был недолго» – отправили в отставку; порка «прекратилась еще при мне в старших ротах, а в младших практиковалась далеко не с прежней расточительностью и не иначе, как с разрешения директора»[151]; вышел в отставку батальонный командир, «перепоровший на своем веку несколько поколений кадет с бессердечием и жестокостью грубого и озверелого человека», – его заменил «необыкновенно добрый, любимый воспитанниками»; издано общее распоряжение по корпусу «обращаться к воспитанникам старших классов с местоимением “вы”»[152]; старшие гардемарины «в значительном большинстве добровольно отказались от прав гегемонии и таким образом притеснения [младших] значительно смягчились»[153].

М. К. связывает эти перемены с приходом в Корпус новых наставников и преподавателей: «Это – резко обозначившийся перелом, в корень изменивший условия нашей жизни и существования. Это были наставники, совершенно иначе воспитанные, образованные и проникнутые великим гуманитарным учением Белинского, Грановского и профессорского кружка Московского университета 30-х и 40-х годов». К 1858 г. таких в Корпусе было «уже не мало; они своим влиянием и совершенно иным отношением к кадетам воздействовали умиротворяющим образом и с каждым годом влияние их росло». Особенно выделялись И. П. Алымов, П. П. Вальронд, Н. Н. Зыбин, А. Н. Макаров, Ф. Д. Изыльметьев, Ф. К. Кульстрем, А. И. Харзеев «и многие другие. Это были какие-то особенные люди, они парили и возвышались над всем остальным ничтожеством, которое само собою провалилось, так как ему не было места среди людей нового порядка»[154].

Порка сохранялась долго. «Когда я в 1892 году поступил в Корпус, то еще существовала порка розгами, но с согласия родителей, которое родители давали всегда. Порка была исключительно редким наказанием. Кадета, подлежащего порке розгами по решению учебно-воспитательного совета, приводили в баню. Туда же приводили всех кадет плохого поведения из всех рот и выстраивали во фронт перед скамейкой, на которую клали раздетого наказуемого. Его держали два горниста, а барабанщики драли. Ротный считал удары. За все мое пребывание в корпусе я помню только три случая наказания розгами, которое вскоре было отменено. Основными наказаниями были следующие: кадета ставили к столу дежурного офицера по стойке “смирно” на два часа, лишали отпуска в субботу и воскресенье, сажали в обыкновенный карцер до 8 суток с посещением уроков и занятий или строгий на хлебе и воде. Самым тяжелым наказанием было лишение погон. Погоны срывались, и наказанный ходил в строю на левом фланге. Он лишался на время воинского звания. После одобрительного отзыва погоны и воинское звание возвращались»[155].

Стали хорошо кормить: на завтрак – кружка чая и свежая булка («вкусная, горячая»); в 11 – два тонких ломтя черного хлеба; обед из трех блюд: суп, щи с кашей или горох, жареная говядина или котлета, слоеный пирог (с мясом, капустой и вареньем) по праздникам прибавлялось четвертое блюдо, черный хлеб и превосходный квас; на ужин – суп и макароны или каша. «Кормили нас в Морском корпусе вообще недурно», – пишет К. М. Станюкович[156].

Отличившихся «нравственно и успехами в науках» поощряли не только яблоками: заносили их имена на «красные доски», покупали билеты в театр, назначали на суда, идущие в заграничное плавание, производили в фельдфебели, унтер-офицеры и ефрейторы, увольняли в отпуск с бо́льшими льготами сравнительно с другими, нанимая для них ложи в театрах, трижды в год – январе, мае и сентябре – раздавали книги по военно-морской тематике, дважды в год составлялись особые выписки со всеми баллами за учебное полугодие, при этом хорошие выдавались на руки, «дурные» отсылались родственникам[157].