вещи. Через окно слышны были женские голоса внизу:

— Что я, сидеть около тебя должна, да?

— Можно и посидеть, когда мать больна!

— А то я не сижу…

— Совести у тебя нет в первом часу домой являться!.

Год назад Оля откусила кончик градусника и проглотила ртуть. Тоня всполошилась, и, глядя на мать, Оля тоже перепугалась. Лежала ничком на тахте, била себя пальчиками по губам и причитала: «Глупые мои губки, зачем вы послушались мою головку? Глупые мои зубки… Мама, мне так обидно умирать…»

2

Цех высотой с пятиэтажный дом далеко тянулся вдоль заводского забора. Пять минут нужно, чтобы пройти его из конца в конец.

Двенадцать лет она работает в цехе — с первых его дней. Она знает каждый его закоулок, каждый водосток на крыше и весь лабиринт туннелей под землей. Но ночью, когда пусты заводские аллеи, когда стоишь около цеха и кругом не видно ни души, и ты одна перед серой громадой, а она рокочет, лязгает, гудит, и не слышны людские голоса, становится жутко. Необходима хоть одна человеческая фигура, чтобы исчез этот детский страх.

А на участок приходишь как в свой дом. Стучат «интернационалы», шипят и плюются пескодувки, ползут гусеницы конвейеров. Есть особое спокойствие в работе третьей смены, когда люди молчаливы и скупы на движения. При свете неоновых ламп зелеными кажутся лица рабочих и литейный песок.

Тоня сразу наткнулась на гору бракованных стержней у дробилки. Сквозь сплетение рольгангов пробралась к линии блока. Старик Саковец, мастер смены, расставив острые локти и изогнув плоскую спину, мерил шаблоном стержни.

— Плывут, — сказал он Тоне.

— Отчего?

— Шут их знает.

Он всю жизнь провел на плавке, теперь, как пенсионер, работал на более легком участке и в стержнях разбирался слабо.

Тоня проверила анализы в лаборатории, полезла на бегуны. Кончилась третья смена, на час цех затих, и начала собираться первая.

Пришла Гринчук, спросила Тоню:

— Эмаль достала?

— Какую эмаль?

Тоня забыла про ремонт.

— Белила.

— А… Нет.

— Может, мне сегодня достанут… Смотри, опять щелок, как сметана в буфете, разбавленный.

Щелок? Тоня побежала за ареометром, сунула в ведро — так и есть, вот отчего стержни плывут — щелок плохой. Гринчук это и без ареометра видит, глаз у нее привычный.

За бегунами с установкой ультразвука возился Валя Тесов.

— Ну, что скажешь? — спросила Тоня. — Щелок опять завезли плохой. Стержни плывут. Хоть бы твой ультразвук помог.

— Я ж говорил, что ультразвук ничего не даст.

— Очень ты у нас умный, Валя, да толку что?

Валя обиделся. Отвернувшись, полез руками в электрошкаф — мол, я делом занят, не мешай.

— Шараш-монтаж, — сказала Тоня. — Грохнуть бы на вас докладную.

— Давно пора. Чем языком трепать.

Валя не подозревает, что его бесполезный ультразвук сослужит Тоне хорошую службу. Ведь на освоение новой техники отпущены средства, и Тоня этим пользуется, списывает на освоение любой свой брак. И сегодняшний брак можно списать. А щелок плохой — невелика беда, надо давать его в смесь побольше, а с перерасходом ей не впервой выкручиваться… Но Тоне это надоело. Она сказала:

— Давай пробовать твою селитру.

Валя вытаращил глаза. Что это с Брагиной? Спокойная жизнь надоела? А она и сама не могла бы объяснить, что с ней.

— Да кто ж тебе позволит? — сказал Валя. — Сейчас, когда ультразвук осваивают?

— Но будет прок от селитры?

— Верное дело, Антонина! Ты ж меня знаешь.

Она усмехнулась:

— Ультразвук тоже ты выдумал.

— Вспомнила. Когда это было!

— Ладно, Тесов, пиши рецептуру с селитрой, я дам команду. Мне твой Корзун не указ.

— Осмелела ты, Антонина. Партизанить?

А сам уже писал на листке из блокнота.

— Ты не бойся. — сказала она. — Мне отвечать.

— Плевал я на них.

Валя для убедительности расписался под рецептурой и сверху поставил число.

Тоня опять усмехнулась:

— Герой. Корзуну ничего не говорить, ясно? Будем работать, никто и не узнает. Умный не спросит, глупый не разберется.

— Припишут ультразвуку. Мол, из-за него качество.

— Мне все равно, чему припишут. Лишь бы участок не стоял.

И надо же было, чтобы Корзун появился у бегунов как раз в ту минуту, когда тащили по лестнице на площадку мешок селитры. Он остановился — видно, заинтересовался. Тоня наблюдала за ним через окошко конторки. Он поднялся к бегунам, прочитал над пультом рецептуру Тесова. Оглянулся, не видит ли его кто-нибудь из инженеров, и ушел. Значит, решил пока выжидать и помалкивать. Все правильно.

Стержни из смеси с селитрой шли отличные. Тесов рискнул еще уменьшить количество щелока — и опять получилось. Он хотел еще уменьшить, но тут уж Тоня не позволила. Они ушли из цеха поздним вечером. Как ни торопился Валя домой, он остался ждать, пока Тоня мылась в душевой. Он просто не мог с ней расстаться.

А Тоня еле ноги волочила. Пришла домой, с тоской поглядела на ведра и кисти и повалилась в чем была на кровать. Едва задремала — звонок. Пришел маляр. Веселый, наверно выпивший.

— Хозяйка, где ж ты гуляешь, дорогая? Я к тебе сегодня в третий раз захожу. — Ни тени смущения. — Завтра чтоб дома была, я приду. Надо ремонт кончить, а гулянки потом.

— Забирайте свои кисти, — сказала Тоня.

Он прошел в комнаты, включил всюду свет, заметил Тонину работу и начал ее критиковать:

— Без понятия делалось, хозяйка. Мне теперь все переделывать.

— Ничего, меня и так устраивает. Забирайте кисти, мне спать надо.

— Здорово живешь, хозяйка. Мы с тобой еще за работу, кажется, не посчитались.

— Не за что считаться.

Он продолжал улыбаться, скользнул взглядом, неожиданно трезвым, по лицу Тони и, очевидно, понял, что ничего у нее не добьется.

— Ну хоть на бутылку.

Тоня промолчала. Тогда он стал угрюмо собирать кисти.

— Кисть надо в воде держать, хозяйка. Ссохлась кисть. Попортила кисти, они по четыре рубля штука, кисти. За кисти ты уж мне заплати, если ты человек.

— Оставьте испорченные мне, — холодно сказала Тоня. — Я заплачу.

Он подумал и одну оставил. Взял у Тони деньги, сказал на прощание:

— Жадная ты баба, хозяйка. Нерусская, что ли?

После его ухода Тоня немного повеселела. Решила поужинать. Нашла в холодильнике колбасу, а хлеба не было. Между мешочками и баночками с крупой разыскала пачку панировочных сухарей. Поставила чайник.

Опять позвонили, и ввалилась Гринчук, нагруженная двумя тяжелыми сетками, а за ней муж с такими же. В сетках постукивали яркие жестяные банки с эмалью. Тоня знала, как чувствительна Гринчук к изъявлениям благодарности, и благодарила