уговаривал, позабыв об избитом сыне, чьим картузом мальчишки украсили дрянное чучело. Степан на всё отвечал усмешкой презрения, а когда Калашников намекнул, что может донести кое-что барину, то просто хлестнул кулаком наотмашь.

— Знаешь, Миша, — молвил тогда Степан ласково, — шёл бы ты отсюда поздорову. Я ведь тоже молчать не стану. И делишки эти не только мои, они наши. Только мне всё равно, милый, меня жаба не душит. Могу и рассказать. Вообще всё. И всё ворованное дедом ещё — отдать. А ты так сможешь?

Уехал Михайло, ничего не сказал. А неделю спустя обнесли его тайники, забрав и серебро, и бумажки. И самое страшное — журнал, содержимое которого веком спустя назвали бы чёрной бухгалтерией. Такого он никак не ожидал. Кто это сделал, сомнений не было. Но зачем? Вот что не мог понять Калашников, отчего и пропустил удар. Зачем потомственному вору, как пиявка сосущему кровь из общины, самому рушить годами, даже десятилетиями выстраиваемые схемы, в которые сам Михайло лишь вписался, вполне осознав силу семьи тайных богачей?

Так или иначе, но по всему выходило, что он в руках человека, способного сжить его, Михайлу, со свету, и следовало опасаться. За три года глухой вражды, однако, ничего не произошло между ними. Степан — кроме строительства храма, ради чего выписавший заграничного архитектора, — казалось, блажит, уж больно дивные слухи сорока доносила из Кистенёвки. Будто бы возомнил сын Афанасьевич самого себя барином, хоромы возвёл такие, что и господскую усадьбу затмят. Будто дела ведёт иначе, как никто и понять не может, но в прибыль. Будто ест пищу господскую, даже ту, что человек бы и не стал. Будто выписывает книги и журналы себе едва не возами. Будто коней завёл, что и царю впору. Будто учителя привёз, хотел заморский язык учить, да что-то там у них не сложилось, и прогнал он учителя.

Слухи, и не только, шли и в обратную сторону. Степану было ведомо, что Михайло и радовался такому глупому поведению, и распалялся в своём гневе. Что Стёпка дурак — хорошо. Что роскошь завёл — ещё лучше.

Нельзя сказать, что оба не готовились к схватке, но дело вели к тому осторожно, без спешки, выискивая момент для смертельного удара. Михайло не простил и не мог простить ни унижения, ни грабежа. Степан не мог простить в принципе. Начать же действия им мешало соображение, что придётся посвятить в дело господ, чего нельзя было допускать без полной готовности. Внешне всё было ладно, оброк Кистенёвки шёл полностью и в срок, и единственным, что могло изменить ситуацию, могло стать физическое явление барина, после чего деваться было бы уже некуда.

Степан считал, что он готов. Но события последнего времени — от слуха, будто Михайло нашёл где-то шайку висельников, до нападения на Пушкина в лесу, когда он чудом успел узнать о засаде и броситься на помощь, — всё это показывало, что Степан серьёзно недопонял ситуацию и недооценил Калашникова. Теперь вот пожар в имении.

— Ну что там, — спросил он подбежавшего с новым факелом Прошку.

— Ругаются, хозяин.

— Ругаются?

— Бранятся как есть. Непонятно ничего, не по-нашенски. Господа.

— По-французски говорят они, Прохор. Громко?

— Громко, хозяин. Ногами топают. Даже разбили что, кабы не зерцало.

— Зеркало... да хоть бы и разбили. Лошади готовы?.. Фу, чур, вот они.

И действительно, из дверей дома вышел, точнее, выбежал Пушкин.

— Коня! — с ходу потребовал барин.

— Тогда и мне! — не заставил ждать себя Безобразов. — Одного не пущу!

Кони были готовы, как верховые, так и уже отремонтированная бричка ротмистра с его собственными лошадьми. Пара подручных Степана с незажжёнными пока факелами держала под уздцы лошадей, намереваясь сопровождать, если будет нужда.

Пушкин, не выбирая, взял ближайшего коня.

— Ты и ты, — ткнул он пальцем в подручных, — зажигайте и скачите вперёд. Степан, ты тоже садись на коня и за мною. Пётр Романович, вам я настоятельно рекомендую воспользоваться бричкой, вы отстанете всего на пару минут.

— Не дождётесь, кузен, — рявкнул сердитый и очень недовольный гусар, — знаю я, как пара минут потом оборачивается. Коня!

Пётр ловко, по-военному, взобрался в седло и принялся раздавать указания:

— Ну, с богом, касатики. Аллюр два креста, рысью. Ворота запереть, никого не пускать, в барабаны бить! Вперёд, кузен. А с тобой, — бросил он Степану, — я после потолкую хорошенько, Мефистофель, — добавив ещё одно слово в форме прилагательного, которым нередко украшают заборы. И они помчались.

Глава 9

В которой выясняется, что Пушкин был не так прост

Кони оказались превосходны. При всех неудобствах ночной езды, до Болдино они добрались менее чем за час. Александр спешил, но не мог никого упрекнуть в недостатке резвости. Верховые с факелами, больше указывающие путь, чем освещавшие его, Безобразов, скакавший рядом, Степан, замыкающий их небольшую кавалькаду, — все держали задаваемый темп.

Пушкин знал, что опаздывает, и, внутренне смирившись с потерей, желая выплеснуть всю свою злость, взял в галоп, как только закончилась лесная часть пути.

Усадебный дом — те головешки, что от него оставались, — ещё дымился. Люди, сбежавшиеся на пожар, частью уже расходились, обсуждая произошедшее. Печальных не было — наоборот, радость от того, что огонь не затронул села, отчётливо угадывалась на лицах, когда мягкий свет от догорающих углей попадал на них. Слышался смех. Кто-то, зябко поводя плечами и зевая, махал рукой, поспешая домой, кто-то продолжал разглядывать итоги пожарища, равнодушно сплевывая, а кто-то высматривал, не блеснёт ли в углях что-нибудь, что можно было бы утащить незаметно.

— Едут! — раздался крик, когда всадники оказались уже совсем рядом.

Пушкин, вырвавшийся вперёд, соскочил с коня, быстро сделал несколько шагов к бывшему ещё вчера зданию и замер, оглядывая пожарище.

За ним спешились и остальные.

— Дела, — Безобразов сочувственно вздохнул. — Был дом и нет дома.

— Сгорело всё.

— Вы очень точны, кузен.

— Вы не понимаете, ротмистр. Сгорел не дом. Сгорело всё.

— Признаться, действительно не улавливаю, Александр Сергеевич.

— Я объясню, кузен, но сперва мне хотелось увидеть Михайло. Где он?

Стали искать Калашникова, но тот как в воду канул. Никто не видел ни старосту, ни его сыновей на пожаре. Дома их, три пятистенных избы, стоявшие рядом, оказались пусты. Лошадей и собак не было.

— Не могли они уйти далеко, барин, — Степан, взявший