А почему она, собственно, думает об этом? Разве эти проблемы ее касаются? Ведь решать Сулейману, да он и будет решать сам, никого не спрашивая… Но ведь спросил же? Спросил, а она – дура дурой…

– Ты думаешь о том, что это каждый раз должен быть другой человек?

Она кивнула:

– Подумала, но это не самая лучшая идея. Вам надо посоветоваться…

Он горько усмехнулся.

– С кем? С матерью? С визирем?

– С кем-то, кто… умнее меня.

– Ты очень умна.

Что ответить, она не нашлась.

Они еще немного помолчали.

– Тебе подготовят новые покои. Я не хочу, чтобы… чтобы тебе что-то угрожало.

Покои? Если ее захотят отравить – ее отравят и в других покоях, даже в отдельных покоях – скорее, ведь сейчас она ест, что называется, из общего котла. А если будет питаться отдельно…

Но Сулейману она ничего об этом не сказала. Почему? Может быть, из-за тщеславия? Потому что все-таки это было… престижно? То, что он поселит ее отдельно от других наложниц? Или просто приятно, потому что он… беспокоился о ней?

– Ты получишь служанок. Если хочешь, можешь выбрать их себе сама.

Потребовать, чтобы ей прислуживала Махидевран, что ли? Да, это была бы знатная подлость, прямо-таки в стиле самой султанши.

– Я смогу забрать с собой Гюлесен? Не как служанку, а… так?

– Это твоя подруга? Которая из них?

– Венецианка, пухленькая такая. Глаза большие, голубые…

Он равнодушно кивнул:

– Не помню, но, конечно же, бери кого хочешь.

Не помнит. Не врет – на самом деле не помнит! А ведь с Гюлесен он тоже проводил ночи, и не одну – несколько. Неужели когда-нибудь он точно так же не вспомнит о Хюррем? Нет, этого не может быть! Вернее – не так: она просто не допустит, чтобы такое произошло.

Имя ребенку дает отец – так заведено испокон веков. Сулейман повторил ей это в очередной раз, нахмурив брови, и отвернулся.

Хюррем молчала. Муж решил назвать мальчика Мехмедом – в честь пророка. Для нее же было очень важно назвать сына по-другому. Важно по двум причинам. Во-первых, это подтвердило бы то, что ее мнение действительно имеет для мужа какое-то значение. Во-вторых – Мехмедом звали старшего сына той, настоящей Роксоланы, и дать первенцу другое имя означало бы, что она действительно может «сломать» предопределенность, создать новую историю, что ли. Может быть, до сих пор уже случалось то, что на самом деле – в той истории, которая была для нее, Стаськи, далеким прошлым, – не происходило. Может быть, Махидевран не была отправлена «в отставку», а уехала, как и положено матери наследника, с сыном, когда он был назначен наместником. Может быть, на самом деле султан женился на той Роксолане намного позже – Стаська-Хюррем попросту не помнила этого. Может, и читала, да в голове не удержалось. А вот насчет сына она помнила точно: сперва – мальчик Мехмед, потом девочка Михримах, потом – Селим, а может, перед ним еще один был… Но первый точно был Мехмед!

– Давай назовем его Ильясом. В честь великого Низами. А Мехмедом мы назовем второго сына. У нас еще будут дети! Много! Для меня это так важно! Ведь именно поэзия Низами сблизила нас с тобой.

Он стоял к ней спиной, но по тому, как опустились плечи и стала менее напряженной спина, она поняла: согласен. Хотела добавить еще парочку фраз, уже почти открыла рот, но вдруг поняла: больше ничего говорить не следует.

Сулейман повернулся.

Хюррем опасалась увидеть сведенные вместе брови, недовольную складку губ, но муж улыбался.

– Если ты обещаешь, что у нас еще будут сыновья, то ладно, пускай этот будет Ильяс. Такого имени в нашем семействе еще не было.

Валиде к такому «новшеству» отнеслась неодобрительно. До этого султанов звали Мурадами, Баязидами и Мехмедами. Впрочем, Сулеймана в «семействе» тоже пока не было. По крайней мере – на троне.

Об этом Хюррем и поведала заявившейся «поговорить» Хафсе-султан.

Валиде задохнулась от возмущения, плотно сжала темные, четко очерченные губы.

– Тебе не кажется, девочка, что ты слишком много на себя берешь? Я в твои годы…

– Вы в мои годы были матерью Сулеймана. Которого назвали так, как вам велел ваш муж, султан Селим. Потому что вам очень сильно хотелось стать матерью султана, валиде. Верно? Вы были готовы ради этого подчиниться. Ради того, чтобы получить власть над гаремом, чтобы, по сути, стать вторым лицом в государстве. А мне не важно, стану я валиде или нет. Это мой сын, я его родила, и я имею точно такое же право, как и отец ребенка, принимать решение о том, как его будут звать.

Сорвалась так впервые. Наверное, потому, что совсем рядом в кроватке спал крохотный Ильяс, а от валиде прямо-таки волнами исходила опасность.

Пусть старая ведьма бесится сколько хочет, а никакого зла малышу причинить она не сможет. Хорошо еще, хоть Махидевран во дворце нет… Махидевран! Как тогда говорил Сулейман?

– В конце концов, такое решение принял султан. Или вы считаете себя умнее Повелителя правоверных? Считаете, что имеете право указывать ему, как поступать?

Она вовсе не хотела ссориться с матерью Сулеймана. Вообще валиде импонировала ей – в отличие от многих обитательниц гарема, она была по-настоящему умна. И если бы валиде пришла на самом деле поговорить, посоветовать, а не навязать свое мнение – разговор получился бы совсем другим. Но прийти со свитой и на глазах собственных служанок и служанок самой Хюррем, евнухов устроить скандал, не спрашивать, не предлагать, а навязывать свою точку зрения, причем достаточно агрессивно – это был не самый красивый и не самый умный поступок.

Несколько секунд две женщины пристально глядели в глаза друг другу; потом черные глаза опустились.

– Ну, смотри…

Валиде повернулась и вышла, шурша одеждами; следом засеменили ногами служанки.

Дверь захлопнулась.

Гюлесен сжала ее руку.

– Зря ты с ней ссоришься. Ты же знаешь, многие вопросы решает она, не султан. Тебе нужно прямо сейчас идти к Сулейману.

– Он может быть занят.

– Какая разница! Тебе нужно идти и рассказать все самой. Пока валиде не нажаловалась ему. Она-то расскажет так, как считает нужным, а не так, как было на самом деле! Уж можешь не сомневаться.

Она и не сомневалась. Но твердо решила, что к Сулейману не пойдет.

– Если ребенок выживет, тебя все равно отсюда не выгонят.

Что значит – «если выживет»?! Его хотят убить?! Ее крохотку, ее малышульку, ее сыночка с такими удивительно синими глазами?!

Только тогда, когда Гюлесен взвизгнула, Хюррем поняла, что изо всей силы вцепилась в ее ладонь, да еще, похоже, и ногти воткнула.