я тебе. Как была с головы костлява, а с заду препакостна, да так на том и засохла.

Однако старуха, оказывается, вовсе и не спала. Заслышала про себя такое, побелела белей молока, затряслась вся.

— А! Вот ты, старый репей, как поёшь, родимец тебя уходи! Красавчик! Арбузом голова, клином нос! Прибью, чтоб свет не поганил ты, анчутка беспятый!..

И вслед поношениям полетело в старика всё, что могло летать и было подле: клубок, веретено, веник, скамеечка из-под ног.

Лёгкий на ход старик предусмотрительно снялся с места, как воробушек с гнезда, метнулся к порожкам, бормоча: «Ну разошлась, как молонья! Ой… Один с огнём, другой с полымем… А Господи… Одно горе не горе, как бы с два не было…»

И уже снаружи, из сеней, просунул свою маленькую головку с кулачок в прираскрытую дверь, буркнул оторопелому Никише:

— Со мнойкой ты проловишься!.. Во кто у нас страшной охотник на лисиц! — повёл взгляд к бабке, что бегала горячими глазками по хате в поисках чего бы такого, чем бы не жаль чувствительно дать раза старому малахольнику. — Во кто в ловитве генералка! С ней и поняй. Она тебе любую лису слакомит. А я сбегаю пересижу грозу в лозинках где.

Дверь закрывалась, когда бабка шваркнула в уменьшавшуюся полоску света рубель.[22] Рубель ухнулся уже у закрытой двери.

В тяжёлой досаде покосилась бабке на рубель. Со вздохом вытерла руки о подол юбки и спроста улыбнулась Никите, велела проходить к столу.

Загадочно, с достоинством улыбалась бабка и в тихий июньский вечер, когда на крытой бричке въезжала в Собацкий. В нарядах, отдававших ещё нафталином, рядом восседали Никишины отец с матерью. Сам Никиша был за кучера.

Бричка мягко катилась по гладкой дороге.

— Тэ-эк… Где-сь здеся в старину чудил панок Собацкий… Но у нас и своих чудов выше головушки… Это уже Криничный яр. Вона иха дом. Напроть там и станешь, — сказала Олена Никише.

Старик бросил глаза, куда показывала Олена рукой, выставил своё:

— А стань-ка тут, сыну.

— Зачем тута? — восстала Олена. — Хата Долговых, ваших однофамиликов, следующая. А это соседи будут. Горбыли-Кисели.

— К соседям и завернём. Соседи враз нам и раскроют карты, что то за тёмный за товарец едемо торговать, что то за славушка шаста про неё по людям. Не тебя учить… Невеста, что лошадь, товарец тё-ё-о-омнай…

— Да я за свой товарко головой поручусь! — в обиде пыхнула Олена.

«Иле ново? — подумал старик. — Одна сваха за чужую божится душу…»

— Не бойсе, не промахнёсся… Положи мне веру на слово, Боюшка…

Старик промолчал. Степенно, с чужеватинкой слез с брички, помог сойти и свахе. Наказал Никите с матерью оставаться в бричке, первым потянул шаг к калитке.

Уже смеркалось. Света в хате не было. Зато впрах широко размахнуты окна в надежде, что лунный сиротский свет заменит лампу. По бедности огонь в этой кособокой хатёшке не спешили зажигать.

Откуда-то из недр слепого куренька заслышалась тихая, глухая песня. Старик пристыл на месте, рукой дал знак Олене — брела следом. Стой! Не рушь песню.

— Ой ты, ноченька,

Ночка тёмная,

Ночка тёмная

Да ночь осенняя.

Что ж ты, ноченька,

Притуманилась?

Что ж, осенняя,

Принахмурилась?

Или нет у тебя

Ясна месяца?

Или нет у тебя

Ярких звёздочек?

Что ж ты, девица,

Притуманилась?

Что ж ты, красная,

Припечалилась?

Али нет у тебя

Отца, матери?

Али нет у тебя

Друга милого?

Как же мне, девице,

Не туманиться?

Как же мне, красной,

Не печалиться?

Нет у меня, девицы,

Отца-матери,

Только есть у меня

Мил-сердечный друг,

Да и тот со мной

Не в ладу живёт,

Не в ладу живёт,

Все ругается.

Подорожником легла песня старику на душу. Однако он встрепенулся и, боясь, что в темноте снова запоют и он не сможет оборвать, торопливо крикнул в окно:

— Агов! А кто там в хате?

В окне обозначилась с ножом в одной руке и с картофелиной в другой Анюта, сестра Сергея.

— А вы ж чего, дивчинко, без огня говеете?

— А мы, почитай, другого и не знаем света. Днём солнышко наше. Вечером месяцок наш, — оттрепала Анюта.

— А как тучи? — подпустила Олена.

— Быстрей спать ложимся… Зараз все наши ещё в поле, одна я с матерью по дому правлюсь. Звездочки подсвечивают, скоро месяц выглянет…

— Ну, нам месяц без надобности, — легонько махнул рукой старик. — Не могла б ты на секунд позвать родительшу?

Горбылиха всё слышала и без зова приявилась в окне рядом с дочкой. Спросила:

— А чем я могу вам быть в полезность?

— А вот чем, хозяечко. — Старик приосанился. — В соседях у вас Долговы…

— День в день всю жизню в соседях, — подтвердила Горбылиха. Недоброе предчувствие тронуло её.

— У них дочка́… Пелагия прозвание имеет. Так как она?

Что за девка?

— А я и ничего такого не умею сказать. Похвальба одна… Работяща… Прясть-вязать може дажно хорошо. Негулёна… На лицо ловкая… Счастливая с лица… Лазоревый цветочек…

«Ты смотри… А товарушко не такой уж и тё-ёмнай», — удовлетворённо хмыкнул старик.

Олена обварила его уничтожающе-победным взглядом, накатилась с ласковым покором:

— Ну что, комарь-комарик, подточил носу?! Э-эха-а!.. А ты, отдери те пятки, сомненью волюшку дал, распустил гужи. Да невжеле взялась ба я сватать за твоего какую непутёху? Ну подумай!

— Со скуки за что ваша сестра ни берётся, — подпихнул голубка Борис Андреевич.

— Со скуки и люди родятся, — лениво огрызнулась Олена. — Только верь, сваха всё знает!

— Знама песня. На свашенькиных речах хоть садись да катись. Вот уж петля, вот уже петелька! До чего хитруля…

— Боряха, от людей совестно. Ну накинь ты молчанку на роток.

— А чтоб тебя младенская перекосила! — захлёбисто прошептал старик. — Я-то об чём хлопочу? Помолчи сама. Мне в горячей желательности соседьев мнение до точки выколупнуть.

Борис Андреевич подступил вплоть к окну. Тут Анюта утянулась в сумерки хаты. Дед подбавил сил голосу и нарочито громко спросил Горбылиху:

— А что, добрая душа, на твои вот если глаза, из Пелагии будет хозяйка?

Горбылиха смешалась. Она знала, что Сергуня души не чаял в Поле, не в равнодушности к нему была и Поля. Так почему тогда эти незнакомые бояре налетели забрать нашу Полю?

«Ну да, у сына забрать…» — сказала самой себе Горбылиха и оцепенела. У неё не было сил на ответ.