— Это преподавательница велела тебе так делать? — осторожно спросила она.

Преподавательница никогда ничего не говорила, только задавала упражнения. Это я решила, что нужно переводить так.

Лила помолчала недолго и сказала:

— Сначала прочитай предложение на латыни, потом найди глагол. По форме глагола ты поймешь, где подлежащее. А когда будет известно подлежащее, найдешь и дополнения: если глагол переходный — это прямое дополнение, если нет — то косвенное. Попробуй.

Я попробовала. Переводить вдруг оказалось просто. В сентябре я пошла сдавать экзамен: написала письменную часть без единой ошибки и ответила на все устные вопросы.

— Кто с тобой занимался? — спросила преподавательница, слегка нахмурившись.

— Подруга.

— Из университета?

Я не знала, что это значит, и ответила «да».

Лила ждала меня на улице, в тени. Когда я вышла, то сразу обняла ее и сказала, что сдала на отлично, и спросила, будем ли мы и дальше заниматься вместе. Она же первая это предложила, вот мне и показалось, что пригласить ее продолжить занятия — отличный способ выразить свою благодарность. Но она замотала головой почти с отвращением. И сказала, что просто хотела понять, что это за латынь, которую учат умники.

— И что теперь?

— Поняла, и хватит.

— Тебе не понравилось?

— Понравилось. Возьму в библиотеке какую-нибудь книгу.

— На латыни?

— Да.

— Но нам еще так много надо выучить!

— Вот и учи. Если я что не пойму, поможешь. А сейчас мне пора. У нас с братом есть одно дело.

— Какое?

— Потом покажу.

8

Снова начались занятия, и я сразу выбилась вперед по всем предметам. Я все ждала, когда Лила попросит меня помочь ей в латыни или в чем-нибудь другом, и училась не столько для школы, сколько ради нее. Я стала лучшей в классе: даже в начальной школе я не училась так хорошо.

В тот год мне казалось, что я расползаюсь, как тесто для пиццы. Грудь, бедра, зад пухли чуть ли не на глазах. Однажды в воскресенье я шла к скверу, где договорилась встретиться с Джильолой Спаньюоло, и тут рядом затормозили братья Солара на своем «миллеченто». Марчелло, старший, был за рулем, Микеле, младший, сидел рядом. Оба красивые, с блестящими черными волосами и белозубыми улыбками. Из них двоих мне больше нравился Марчелло: он был похож на Гектора с иллюстрации в школьном издании Илиады. Они сопровождали меня всю дорогу: я шла по тротуару, а они на «миллеченто» ехали рядом.

— Ты когда-нибудь каталась на автомобиле?

— Нет.

— Садись, проедем кружочек.

— Отец не разрешает.

— А мы ему не скажем. Когда еще у тебя будет возможность покататься на такой машине?

«Никогда», — подумала я, но все равно сказала: «Нет» и твердила это «нет» до самого сквера. Машина разогналась и вмиг исчезла за строящимися зданиями. Я отказалась потому, что знала: если отцу скажут, что я села в эту машину, то, каким бы добрым он ни был и как бы меня ни любил, изобьет до полусмерти, а братьям, Пеппе и Джанни, хоть они еще маленькие, прикажет убить братьев Солара — сейчас или в будущем. Писаных правил на этот счет не существовало, но так было принято, и точка. Братья Солара тоже это знали и потому вели себя вежливо и ограничились приглашением прокатиться.

Некоторое время спустя с Адой, старшей дочерью Мелины Капуччо — сумасшедшей вдовы, устроившей скандал, когда уезжала семья Сарраторе, — они обошлись иначе. Аде было четырнадцать, и по воскресеньям она тайком от матери красила губы. Накрашенная, с длинными стройными ногами, с грудью больше, чем у меня, она выглядела взрослой и красивой. Братья Солара наговорили ей всяких сальностей, потом Микеле вышел из машины, схватил ее за руку, открыл заднюю дверцу и запихнул Аду внутрь. Спустя час они высадили ее на том же месте, она немного злилась и хихикала.

Кто-то из видевших, как ее силком затащили в машину, сообщил об этом Антонио, ее старшему брату, работавшему механиком в мастерской Горрезио. Антонио был трудолюбивым, дисциплинированным и застенчивым парнем: по нему было заметно, как болезненно он переживал и безвременную смерть отца, и сумасшествие матери. Не говоря ни слова друзьям и родным, он отправился к бару «Солара» и стал поджидать Марчелло и Микеле, а когда они появились, ни слова не говоря, набросился на них с кулаками. Несколько минут он их колотил, но потом на улицу вышли Солара-отец и один из барменов. Вчетвером они избили Антонио — он был весь в крови, и никто из прохожих и посетителей бара не вмешался и не заступился за него.

Мы, девчонки, по-разному оценивали этот случай. Джильола Спаньюоло и Кармела Пелузо поддерживали братьев Солара потому, что те были красавчиками и ездили на «миллеченто». Я колебалась. В присутствии подруг я склонялась на сторону Солара, и мы даже спорили, кому из нас они нравятся больше; они и в самом деле были хороши собой, и каждая из нас волей-неволей представляла себя сидящей рядом с одним из них в автомобиле. Но в то же время я слышала, что они очень плохо поступили с Адой и что Антонио, хоть и не был мускулистым красавцем и, в отличие от них, не ходил каждый день в спортзал тягать штангу, не побоялся вступить с ними в драку. Лила придерживалась того же мнения, но, когда она его высказала, я почему-то вступила с ней в спор.

Он зашел так далеко, что Лила (возможно, потому, что была еще не такой зрелой, как мы, и не знала, как приятно и одновременно страшно ощущать на себе взгляд братьев Солара) побледнела сильнее, чем обычно, и объявила, что, если бы с ней случилось то, что случилось с Адой, она, чтобы уберечь от беды отца и брата, сама разобралась бы с этими типами.

— Да Марчелло и Микеле на тебя даже не взглянут! — заявила Джильола Спаньюоло. Мы думали, что Лила придет в бешенство, но она вместо этого серьезно сказала:

— Тем лучше.

Она была такой же худенькой, как и раньше, но стала мускулистой. Я внимательно посмотрела на ее руки и с удивлением обнаружила, что они стали такими же, как у Рино и у отца: кожа на подушечках пальцев пожелтела и огрубела. Ее никто не заставлял, это не входило в ее обязанности в мастерской, но она постоянно бралась за работу с обувью: вощила нити, отпарывала, клеила, прошивала и управлялась с инструментами Фернандо почти так же умело, как брат. Вот почему о латыни в тот год она у меня так ничего и не спросила. Вместо этого однажды поделилась со мной своим замыслом, который не имел ничего общего с книгами: она пыталась убедить отца начать изготовление новой обуви. Фернандо и слышать об этом не хотел. «Делать обувь вручную, — говорил он ей, — это искусство без будущего: сегодня все делают машины, машины стоят денег, а деньги лежат в банках и у ростовщиков, а не в карманах семьи Черулло». Но она настаивала, не забывая нахваливать его на все лады: «Никто не умеет делать такую обувь, как ты, папа». Даже если это и правда, отвечал он, теперь все делают на фабриках, большими партиями, и продают по бросовым ценам. Он сам работал на фабрике и знал, какую дрянь они выпускают. Но ничего не поделаешь, добавлял он: когда людям нужны новые ботинки, они идут не к местному сапожнику, а в магазины на улицу Реттифило; что толку шить вручную качественную обувь, если не сможешь ее продать? Пустая трата денег и времени, так и разориться недолго.