Таков был доктор Стэнхоуп. Миссис Стэнхоуп была даже еще более бесцветной, чем ее супруг и повелитель. Far niente[10]итальянской жизни вошло в ее кровь, и состояние безделья стало для нее высшим земным благом. Она обладала прекрасными манерами и внешностью. В свое время она слыла красавицей и даже теперь, в пятьдесят пять лет, была красива. Одевалась она безупречно; правда, лишь один раз в день, выходя из своих комнат не раньше начала четвертого, но зато являясь тогда в полном блеске. Принимала ли она участие в своем туалете или им занималась только горничная — это предмет слишком высокий, чтобы автору подобало высказывать хотя бы догадку. Она всегда была хорошо одета, но не разодета; ее наряд был великолепен, но не пышен; она носила редкостные драгоценности, невольно притягивавшие взоры, но словно не замечала этого их свойства. Она в совершенстве умела украсить себя, но не снисходила до того, чтобы совершенствовать украшения. Впрочем, сказав, что миссис Стэнхоуп умела одеваться и пускала в ход свое уменье ежедневно, мы сказали все. Иного стремления в жизни у нее не было. Зато она не препятствовала чужим стремлениям. В молодости обеды супруга были для нее тяжким испытанием, но последние десять — двенадцать лет эту заботу взяла на себя ее старшая дочь Шарлотта, и миссис Стэнхоуп могла отдохнуть от трудов праведных; однако тут — о, ужас! — их вынудили вернуться в Англию. А это был поистине невыносимый труд. Не так-то просто перебраться с берегов Комо в Барчестер, даже если все хлопоты и достались другим. После переезда миссис Стэнхоуп пришлось обузить все свои платья.

Шарлотте Стэнхоуп в описываемое время было лет тридцать пять, но ее недостатки, каковы бы они ни были, не походили на те, которые преимущественно отличают пожилых барышень. Одевалась, говорила и выглядела она так, как положено в ее годы. Ее возраст, по-видимому, не был ей в тягость, и она ничуть не молодилась. Это была превосходная молодая женщина, а родись она мужчиной, из нее вышел бы еще более превосходный молодой человек. Все, что необходимо было делать в доме и чего не делали слуги, делала она. Она отдавала распоряжения, оплачивала счета, нанимала и увольняла прислугу, заваривала чай, резала жаркое и вела все хозяйство. Одна она умела заставить отца заняться делами. Одна она умела обуздывать экстравагантность сестры. Одна она спасала семью от нищеты и позора. И это по ее совету они теперь к большому своему неудовольствию оказались в Барчестере.

Все это скорее делает честь Шарлотте Стэнхоуп. Но остается добавить, что влияние, которое она имела на своих родных, хотя и способствовало в какой-то мере их житейскому благополучию, отнюдь не было истинно полезным для них. Она поддерживала равнодушие отца к его профессиональным обязанностям, внушая ему, что его приходы — такая же его личная собственность, как родовые поместья,— собственность его старшего брата, достойнейшего пэра. И из года в год противилась не слишком настойчивому желанию доктора Стэнхоупа вернуться в Англию. Она поощряла материнскую лень, желая быть единственной хозяйкой в доме. Она потакала и способствовала легкомыслию сестры, хотя всегда была готова оградить ее от последствий этого легкомыслия, что ей чаще всего и удавалось. Она старательно баловала брата и весьма успешно сделала из него великовозрастного бездельника без профессии и без гроша за душой.

Мисс Стэнхоуп была умна и могла разговаривать почти на любую тему, какова бы эта тема ни была. Она гордилась тем, что ей чужда английская чопорность — и, следовало бы добавить, женская деликатность. В религиозных вопросах она отличалась свободомыслием и любила с черствым равнодушием смущать отца, излагая ему свои взгляды. Она с удовольствием истребила бы в нем остатки приверженности к англиканской вере, но вовсе не хотела, чтобы он отказался от сана. Как можно, если у него нот иных источников дохода?

Нам остается описать двух наиболее незаурядных членов этой семьи. Вторую дочь звали Маделиной, и она была замечательной красавицей. Хотя несчастный случай сделал Маделину калекой, в описываемое время ее красота достигла наивысшего расцвета. Нам незачем подробно рассказывать историю юности Маделины Стэнхоуп. Когда они уехали в Италию, ей было всего семнадцать лет, но она беспрепятственно блистала действительно несравненной красотой в гостиных Милана и множества вилл по берегам Комо. Она прославилась приключениями, которые только-только не погубили ее репутацию, и разбила сердца десятка поклонников, свое сохранив в целости. Ее чары не раз бывали причиной кровавых поединков, и она узнавала об этих дуэлях с приятным волнением. Поговаривали, что однажды она, переодетая пажом, присутствовала при гибели своего возлюбленного.

И, как часто бывает, она вышла замуж за наихудшего из всех претендентов на ее руку. Почему она выбрала Пауло Нерони, человека темного происхождения и без состояния, всего лишь капитана папской гвардии, не то просто авантюриста, не то шпиона, жестокого по натуре, с вкрадчивыми слащавыми манерами, смуглого до уродства и отъявленного лжеца, объяснять не стоит. Возможно, тогда у нее не было иного выхода. Во всяком случае, он женился на ней; и после длительного медового месяца среди озер они вместе отправились в Рим, так как капитану папской гвардии, несмотря на все усилия, не удалось уговорить супругу расстаться с ним.

Шесть месяцев спустя она вернулась к отцу калекой и матерью. Она приехала неожиданно, чуть ли не в лохмотьях и без единой драгоценности, полученной в приданое. Младенца несла бедная девушка, нанятая в Милане вместо римской горничной, которая, по словам ее госпожи, стосковалась по дому и взяла расчет. Было ясно, что супруга капитана папской гвардии твердо решила не привозить в дом отца свидетелей своей римской жизни.

Она объяснила, что, осматривая античные развалины, упала и роковым образом повредила коленное сухожилие — настолько, что стоя казалась теперь на восемь дюймов ниже ростом, и ходила лишь с большим трудом, ковыляя, выворачивая бедро и вытягивая ступню, точно кривобокая горбунья. Поэтому она твёрдо решила никогда больше не стоять и не ходить.

Вскоре распространились слухи, что Нерони обращался с ней весьма жестоко и что это он ее искалечил. Как бы то ни было, сама она о муже не говорила; однако ее близкие поняли, что синьора Нерони они больше никогда не увидят. Разумеется, злополучная красавица была принята обратно в лоно отчей семьи, и ее малютка дочь нашла приют под ветвями фамильного древа. Стэнхоупы были бессердечны, но не эгоистичны. Мать и малютку окружили нежными заботами, на время они стали предметом обожания, а затем родители начали тяготиться их присутствием в доме. Но они остались там, и красавица продолжала вести образ жизни, который, казалось бы, не слишком подходил дочери священника англиканской церкви.

Хотя госпожа Нерони уже не могла вращаться в свете, она вовсе не собиралась отказываться от этого света. Красота ее лица осталась прежней, а красота эта была особого рода. Ее пышные каштановые волосы были уложены в греческую прическу, полностью открывающую лоб и щеки. Лоб, хотя довольно низкий, был очень красив благодаря изяществу очертаний и лилейной белоснежности. Глаза у нее были большие, миндалевидные и сверкающие; чтобы дать представление о глубине и силе их блеска, мне следовало бы сказать — сверкающие, как у Люцифера, осмелься я на такое сравнение. Это были грозные глаза, которые отпугнули бы всякого спокойного и тихого человека. В них светился ум, пылал огонь страсти, искрилось веселье, но в них не было любви, а только жестокость, упорство, жажда властвовать, коварство и злокозненность. И все же это были удивительно красивые глаза. Долгий пристальный взгляд из-под этих длинных безупречных ресниц завораживал поклонника, хотя и внушал робость. Она была василиском, от которого не мог спастись никакой человек, влюбленный в красоту. Ее нос, рот, зубы, подбородок, шея и грудь были само совершенство — в свои двадцать восемь лет она казалась еще прекраснее, чем в восемнадцать. Не удивительно, что столь чарующее лицо и изуродованная фигура внушили ей желание показываться на людях, но показываться лишь полулежа на кушетке.