Манускрипты у меня изъяты и теперь, я подозреваю, упокоились в сейфе у епископа или же сданы на попечение его церковному начальству. Возможно и такое, что их пепел упокоился в его камине, а он паучьими пальцами набивает табак в свою трубочку и раскуривает ее в сумраке своей библиотеки. Как они обнаружились и каким образом оказались в распоряжении мистера Фелла, остается загадкой. Происхождение их неясно, а изъятие меня не трогает. Та пожелтелая бумага мне не нужна, поскольку вызывает память о существе. Она остается со мной, и ее не изжить.

Но порою, когда я в одиночестве нахожусь в церкви ночью, мне кажется, что я слышу, как оно копает там внизу – терпеливо и кропотливо, камешек за камешком, в бесконечно медленном темпе, но вполне результативно.

Ждать оно умеет. В конце концов, у него в распоряжении вечность.

Как мне начать эту историю? Можно: «Однажды…» – но нет, не подойдет. Такой зачин делает любую историю давней и отдаленной, а моя не такая.

Совсем не такая. А потому лучше начать так, как я ее помню. Это, если на то пошло, моя история – я рассказываю, я и пережил. Я нынче старый, но ума пока не растерял. Я все так же запираю двери на засовы, а на ночь закрываю и окна. По-прежнему осматриваю все тени на сон грядущий, а собак выпускаю вольно гулять по дому, чтобы, если что, унюхали его, если он явится снова, и я буду к нему готов. Стены у нас из камня, а факелы горят наготове. Ножи всегда под рукой, хотя более всего он страшится именно огня.

Из моего дома он не возьмет никого. Не похитит дитя из-под моей кровли.

Однако отец мой был более беспечен. Старые сказки он знал и рассказывал их мне, когда я был мальчишкой: сказки про Песочного Человека, который вырывает глаза у маленьких мальчиков, если те не спят; про Бабу Ягу – старуху ведьму, что летает в ступе и катается на ребячьих косточках; про Сциллу – чудовище морское, что утаскивает моряков в пучину и сжирает, но аппетит ее неутолим.

А вот об Ольховом Короле он не рассказывал никогда. Единственно, что он мне говорил, – это что нельзя ходить одному в лес или оставаться на улице с наступлением темноты. Там всякая, говорил, собирается всячина – и волки, а бывает, и кое-что похуже волков.

Есть миф, а есть реальность; одно мы рассказываем, а другое скрываем.

Мы создаем чудовищ и надеемся, что уроки, облеченные в истории, пригодятся, выручая нас в столкновении с ужасом жизни. Мы даем ложные имена своим страхам и молим, чтобы нам в жизни не встретилось ничего хуже того, что мы сами сотворили.

Мы лжем нашим детям, чтобы уберечь их, и ложью своей предаем их самым страшным из напастей и лишений.

***

Семья наша жила в небольшом доме рядом с кромкой леса на северной оконечности деревушки. Ночами луна обливала деревья серебром, разверзая волшебные синеватые бездны, и туманно-золотистые столпы сияли вдали, как призрачное нагромождение церквей. За лесом тянулись горы, и большие города, и озера широкие, как моря, так что с одного берега не видать другого. В детском своем уме я представлял, как проникаю через барьер лесов и попадаю в огромное королевство, которое они скрывают от меня. А в другой раз деревья сулили мне защиту от мира взрослых – кокон из древесины и листьев, где можно спрятаться, ибо такова для ребенка притягательность затемненных мест.

Поздней ночью я, бывало, сиживал у окна моей спальни и слушал звуки леса. Я научился различать уханье сов, невесомый взмыв крыльев летучих мышей, боязливое снование мелких зверушек, торопливо кормящихся в траве, постоянно начеку, как бы их самих никто не сцапал. Все эти элементы были мне знакомы, и они меня убаюкивали, провожая в сон. Таков был мой мир, и до некоторых пор в нем не было для меня ничего непостижимого.

Тем не менее я припоминаю одну ночь, когда все вокруг казалось тихим и спокойным, и вдруг оказалось, что все живое в темноте под окном вмиг затаило дыхание, и, вслушиваясь, я ощутил нечто пробирающееся через сознание леса, через его зеленую душу, в хищном поиске добычи. Подрагивающим голосом завыл волк, и я ощутил страх в его вое. Через секунду-другую вой превратился в стенание, взрастающее по громкости, пока не переросло уже в подобие вопля, а затем бесследно оборвалось.

И ветер колыхнул занавески, словно лес наконец издал вздох облегчения.

***

Мы жили вроде как на краю мира, в извечном сознании, что за нами расстилается один лишь лесной простор. Во время игр на школьном дворе наши крики на мгновение зависали в воздухе и как будто всасывались линией деревьев, а наши детские голоса бродили затерянные среди стволов, прежде чем наконец истаять без следа. И вот за этой древесной линией дожидалось существо, ждало и впитывало наши голоса из воздуха словно рука, хватающая с дерева яблоко; хватало и поглощало нас в своем уме.

В тот день земля была слегка припорошена снегом – я еще не видел, чтобы он выпадал так рано. Мы играли в поле возле церкви; гоняли красный мяч, который на белизне раннего снега смотрелся сгустком крови. Неожиданно ожил порыв ветра – там, где его до этого совершенно не было. Он понес наш мяч, пока тот не закатился в молодой ольховник, стоящий не столь далеко за кромкой леса. Я, ни о чем не думая, за ним побежал.

Стоило мне миновать первые высоченные пихты, оторачивающие лес с краю, как воздух сделался холоднее, а голоса моих товарищей перестали быть слышны. Темные наросты и трутовики свисали с затененных сторон деревьев, низко над землей. И у основания одного из стволов я увидел мертвую птицу, как бы провалившуюся саму в себя возле семейства грибов, застывших над нею желтым глянцевитым навесом. На клюве у нее была кровь, а глаза плотно закрыты, как будто птица навеки ушла в воспоминание о своей последней боли.

Я углубился в лес, и неровная цепочка следов за моей спиной смотрелась невидимой стайкой потерянных душ. Раздвинув ольховые ветви, я потянулся за мячом, и в этот момент ветер заговорил со мной. Он прошелестел:

– Мальчик. Подойди ко мне, мальчик.

Я огляделся, однако поблизости никого не было. И тут голос донесся снова, теперь ближе, а в тенях впереди меня пошевелилась фигура. Вначале я подумал, что это древесный сук, настолько тонкой и темной она была. Силуэт был обернут серым, как будто какие-нибудь пауки обмотали его толстым мотком пряжи. Но вот сук вытянулся, а ветки на нем согнулись корявыми пальцами и поманили к себе. От него исходили волны странного вожделения. Они омывали меня словно прилив нечистого моря, оставляя загрязненным и сальным.

– Мальчик. Прелестный, нежный мальчик. Подойди же скорей, обними меня.

Я схватил мяч и попятился, но нога моя зацепилась за изогнутые корневища, укрытые снегом. Я завалился на спину, и тут моего лица коснулась легкая нить – прядка от паутины, прочная и клейкая, которая прилипла мне к волосам, а когда я попытался ее отбросить, она обвилась вокруг пальцев. Затем на меня упала еще одна, а за ней еще, уже тяжелее, как ячеи рыбацкой сети. Мутноватый свет поплыл меж деревьев, и взору открылось сонмище этих текучих волокон. Из затенения, где ждала серая тень, плыли прядь за прядью, так что фигура как будто растворялась, стремясь облечь меня. Я завозился и открыл рот, чтобы крикнуть, но нити теперь падали густо, опускаясь мне на язык и опутывая его так, что я не мог вытеснить ни слова. Между тем та тень подступала, и о ее приближении возвещали серебристые тенета, стягивающие меня при каждом моем движении.