Как выяснилось, дом священника уже довольно давно был выставлен на торги, но я об этом узнал лишь спустя несколько месяцев после покупки. Видимо, священникам здесь было туговато сводить концы с концами, а деревенская паства больше тяготела к церковникам из более крупного Грэйвингтона, куда и ездила на службы в старую часовню.

С кончиной последнего клирика в этом доме какое-то время жила художница, иллюстратор детских рассказов, но надолго она здесь не задержалась, а смерть ее впоследствии нашла при пожаре дома где-то на севере. Я подозреваю, при такого рода работе она просто умучилась платить аренду за жилье. Однажды я случайно набрел на папку с ее творениями, присыпанную хламом и сохлыми ветками на задах дома. Похоже, кто-то пробовал эту кучу подпалить, но ее то ли не взял огонь, то ли окатил дождь: папка отсырела, и тушь на многих рисунках расползлась. Тем не менее уцелевшего материала хватало, чтобы уяснить: истинное призвание той художницы шло несколько вразрез с детской тематикой. Иллюстрации все как одна вызывали ощущение потаенной жути, а главенствовали на них эдакие полулюди с оплывшими чертами, хищными щелками глаз, необычайно широкими ноздрями и отверстыми зевами, словно в своем выживании они опирались в основном на запах и на вкус. У некоторых из жилистых узлов на спинах торчали длинные кожистые крылья, мембраны которых были изъязвлены и изорваны, как у мертвых стрекоз, истлевающих в паучьих тенетах. Ни один из тех рисунков я не сохранил из опасения, как бы эти образины не потревожили детей (которые по любопытству своему доискиваются до всего припрятанного), просто добавил к кучу керосину, чтобы на этот раз она точно сгорела дотла.

В строительном плане никаких нареканий к приходскому дому не было, а новая краска, обои и предметы интерьера быстро заменили прежние темные тона и мрачные драпировки – наш дом словно задышал летом, заметно расцветив окружающую обстановку. По периметру внутреннего сада росли яблони, а дальше открывался покатый простор сочно-зеленых полей с вкраплениями деревьев. Земля была хороша, но никто из селян почему-то не спешил воспользоваться правами выпаса для своего скота, хотя я не раз предлагал их на вполне выгодных условиях. Возможно, причиной их неохоты был округлый холм на третьем поле, равноудаленный от нашего дома и от речки. В окружности он составлял примерно двадцать футов – и шесть с небольшим в высоту. Причина его возникновения была неясна: кто-то в деревне звал его «крепостью эльфов» – иначе говоря, бывшей обителью некоего древнего, мифического народа. Другие утверждали, что это курган, хотя в местных историографических хрониках он таковым не значился, да и неизвестно было, кто или что под ним погребено. Луизе нравилось считать, что на нашей земле стоит крепость эльфов, и она к ней, можно сказать, пристрастилась. Честно говоря, полюбилась эта мысль и мне: согласитесь, куда приятней засыпать с мыслью о маленьких прелестных человечках, чем о нагромождении древних костей, медленно каменеющих под слоем дернины, травы и лютиков. Сэм, напротив, того холма избегал, предпочитая, чтобы мы шли кружным путем по окрестным полям, а не вблизи. Стоит ли говорить, что его более рисковая сестренка всегда предпочитала прямой маршрут, частенько отрываясь от нас, чтобы затем помахать нам рукой с самого верха.

Сэм перед неугомонностью своей старшей сестры всегда слегка благоговел, а Луиза, в свою очередь, опекала своего братишку, в то же время подбивая на то, чтобы тот держался не как маленький мальчик, а уже как мужчина. В результате Сэм зачастую попадал в неловкие, комичные, а подчас и болезненные переделки, из которых его приходилось вызволять опять же сестре. Все это неизбежно заканчивалось слезливыми перепалками со взаимными упреками, после которых сестра давала ему передышку от своей неистощимой шкодливости, но затем снова брала его в оборот. И постоянно в ее подначках было что-нибудь новое, какой-нибудь яркий всплеск ее темперамента, служащий для него соблазном. Опять-таки, возможно, именно поэтому мне не удавалось уличать в Луизе перемены, так как происходили они на пиках постоянных перепадов ее настроения и увлечений.

Да, теперь, вникая в этот вопрос несколько глубже, я припоминаю случай, что произошел недели через две после нашего заселения в новый дом. Помнится, я проснулся от гуляющего по дому прохладного ветра, которому вторило постукивание оконной рамы. Я вылез из кровати и пошел на этот звук, который привел меня в спальню дочери. Она стояла у окна, вытянув руки к подоконнику.

– Луиза, что ты здесь делаешь? – окликнул я.

Она быстро обернулась и затворила за собой раму.

– Мне показалось, кто-то меня зовет, – сказала она.

– Кто может тебя звать? – не понял я.

– Люди из крепости, – ответила она.

Говоря это, Луиза улыбалась, так что я принял ее слова за шутку, хотя от меня не укрылось, что, отходя к кровати, она от меня что-то утаивает. Я подошел к окну и выглянул наружу, но там кроме темноты ничего не было. Между тем на подоконнике, рядом со шпингалетом, я подглядел какие-то кусочки, похожие на разрисованное дерево, но тут случайный порыв ветра подхватил их и унес в ночь.

Я воротился к Луизе. Она заснула почти мгновенно, как будто утомленная своими усилиями; ее руки были скрыты одеялом. В волосах у нее застрял листок, вероятно, занесенный ветром из окна, и я бережно его убрал, волосы отведя назад, чтобы не щекотали лицо дочки во сне. В эту секунду мои пальцы коснулись чего-то шероховатого возле ее плеча. Осторожным движением я приподнял одеяло. Ее кукла Молли, неразлучная спутница в постели, отсутствовала. На ее месте лежало грубое чучелко из соломы и веток. По виду оно напоминало человека, только с непомерно длинными руками и туловищем, раздутым, как горшок. Из головы торчали шесть чумазых веревочек-волосин. Круглая дырка изображала рот, два пустых овала – глаза. На спине четыре листа одуванчика – по всей видимости, грубая имитация крыльев.

Во впадине раздутого живота я заметил шевеление. Приглядевшись, под сплетением веток и соломы я различил крупного паука. Оказаться внутри случайно он не мог: фигурка была сплетена достаточно туго. То есть тот, кто создал эту поделку, намеренно поместил членистоногое внутрь. Сейчас паук искал зазоры, чтобы выбраться из своей темницы. Когда я вынимал фигурку из сонного объятия дочки, он как будто вздрогнул и застыл шариком, подтянув к брюшку ноги, – притворился мертвым. Эту примитивную куклу я из дочериной спальни перенес к себе в кабинет и поместил на полку, после чего отправился спать. Когда наутро я зашел осмотреть ее повнимательней, она валялась, разъятая на бесформенные куски. Сухим увядшим шариком оказался и паук, еще накануне живой и подвижный.

***

Было около полудня, когда у меня наконец появилась возможность поговорить с Луизой насчет того ночного происшествия, но она решительно ничего не помнила ни о нашем ночном диалоге, ни о том, куда делась Молли, ни каким образом у нее в кровати очутилось то соломенное чучелко. На момент моего ухода моя дочь обшаривала дом в поисках своей утерянной куклы.

Погода за окном помрачнела, на небо наползли сизые тучи, предвещая дождь. Сэм дремал на диванчике, а наша домохозяйка миссис Эмуорт, женщина из местных, вполглаза за ним поглядывая, занималась глажением. Несмотря на смену погоды, я решил прогуляться, и вот я уже направлялся к круглому холму на третьем поле. Шел я не сказать чтоб без умысла. Даже под ярким солнцем вид у него был слегка мрачноватым; теперь же, под низким, пыльной тучей взбухшим небом, от него буквально веяло странной одушевленностью, словно бы некая грузная сила, копящаяся над или под ним, что-то тайно замышляла. Мне хотелось отторгнуть от себя это ощущение, но слова, произнесенные в ночи Луизой, упорно воскрешали его во мне. Ее окно выходило как раз на холм. Дом от него отделяли лишь река и пустые поля.