Я дошел до холма и медленно присел у его подножия. Приложил к склону руку, чувствуя ладонью тепло земли. Чувство настороженности как-то прошло. Более того, сменилось на противоположное: я ощутил приятную истому, веки мои стали смежаться, а окутывающая мягкая дрема приятно защекотала мне ноздри запахами разнотравья, полевых цветов и бегущей невдалеке воды. Захотелось припасть к склону, растянуться, забыть о всех своих треволнениях и ощутить кожей ласковость травы. Я, собственно, уже и начал клониться плечом к земле, когда перед мысленным взором у меня выплавился образ. Я как-то разом и увидел и ощутил кого-то, кто с быстрой плавностью всходил из-под кургана по туннелю из земли и кореньев, рассекая по пути червяков и давя насекомых. Мне представилась белесая кожа, как будто это создание незапамятно долгое время провело без света; остроконечные уши с длинными мочками; широкие уплощенные ноздри под щелями-впадинами, где когда-то, наверное, виднелись глаза, но теперь их скрывало наслоение морщинистой, пронизанной венами кожи; и наконец, плотоядный рот, растянутый в постоянном оскале, с отвислой нижней губой, обнажающей треугольник зубов, десен и слюняво трясущейся розоватой плоти. К телу жались изломанные, искалеченные крылья, иногда пробно всхлопывая и задевая тесные своды, словно в вожделении свободного полета, в коем им давно отказано.

И оно, это существо, было не одно. За ним шли другие, поднимаясь к тому месту, где клонился к земле я; их манило, притягивало мое тепло, а двигала какая-то закоренелая давняя злоба, суть которой я не мог понять. Глаза мои резко раскрылись, а ум вышел из оцепенения; я отдернул от склона руку и вскочил на ноги. Какую-то секунду я ощущал под своей ладонью призрачное волнение, как будто бы некая сила пыталась прорваться сквозь корку земли, чтобы ухватить меня и уже не отпустить.

Я выпрямился и стряхнул с рук смешанные с землей травинки. Там, куда считаные секунды назад прилегала моя ладонь, взгляд улавливал какой-то красноватый выступ. Я осмотрительно ткнул его веткой. Он в буквальном смысле выпал наружу и, отколупнув своим движением кусок дерна, скатился к моим ногам. Это оказалась отделенная от туловища голова куклы, в крашеных волосах которой копошились жирные белые черви, а в шейной впадине сновали плоские черные жуки. Более того, это была голова Молли – пропавшей куклы моей дочери. Лишь когда на меня посеялись первые капли дождя, я нашел в себе силы подобрать ее и побрести в сторону дома.

***

Позже я зашел к Луизе в комнату и попытался поговорить, но девочка пришла в испуганное возбуждение, а затем ударилась в слезы, с возрастающей силой отрицая, что сделала что-то не так; она же была неподдельно потрясена, когда я показал ей остатки ее куклы. Вероятность того, что Молли лежала потерянная под землей, повергла Луизу в такое смятение, что я был вынужден оставаться с ней, пока она наконец не забылась сном. Я своими руками запер окно спальни на замок ключиком, которым до этой поры никто еще ни разу не использовался, а сам ключик сунул в карман и с ним же лег спать, но не раньше чем удостоверился, что всякий вход в дом надежно заперт.

Той ночью разыгралась сильнейшая буря, от которой содрогались и тряслись все окна и двери. Я проснулся от плача Сэма и перенес плачущего сына к себе в кровать. Проверил Луизу – но она спала, как говорится, без задних ног, никак не реагируя на буйство стихии.

Наутро, когда я раздернул шторы, снаружи ярко светило солнце, а в саду и вокруг него не было ни намека на вчерашнюю круговерть. Мусорные корзины были укрыты своими крышками, листья и ветви на деревьях оставались не потревоженными, а цветочные горшки на наружных подоконниках не сместились с места ни на дюйм.

В деревне же никто и слыхом не слыхивал о ночной буре – там не было даже ветерка.

***

Шли дни, и лето становилось все теплее и теплее. На ночь мы укрывались лишь тонюсенькими простынями, а сами, разморенные, тягостно ворочались, пока измаянность, сжалившись, не угомоняла нас сном. Раз или два, в самые душные из ночей, я просыпался от легкого постукивания в окно соседней комнаты и, тихонько зайдя туда, заставал Луизу стоящей возле подоконника в дремотном состоянии меж сном и явью; пальцы ее вяло возились с запертым шпингалетом. Я бережно, держа в памяти все смутные наставления не будить страдающих лунатизмом, нежно препровождал ее обратно в постель. По утрам она совершенно не помнила, что могло заставить ее подняться, и ни разу больше не заговаривала о «людях из крепости».

Между тем снаружи на стекле начали появляться какие-то отметины: тоненькие параллельные царапины, словно от зубцов большой неказистой вилки, а еще от рамы отщипывались кусочки дерева. Сны мои наводняли тени летучих существ, долгое время сдерживаемые крылья которых теперь вновь были вольны взбивать темноту. Они окружали дом, пробовали на прочность окна и двери, алчно и неистово стремясь получить доступ к находящимся внутри детям.

Сэм больше не прогуливался со мной к реке. Вместо этого он предпочитал оставаться дома, все больше времени проводя у себя в комнате, где окно было зарешечено, или у меня в кабинете, где конструкция переплетов позволяла приоткрывать окно всего на дюйм в верхней части. Когда я спросил, что его беспокоит, сын уклонился от ответа на то, что вызвало перемену в его поведении, но при этом возникло ощущение, что над ним довлеет незримая угроза, запрещающая выдавать что-либо, а иначе будет худо.

И вот однажды я был вызван по неотложному делу в Лондон, где был вынужден остаться на ночь. Несмотря на неоднократные мои предупреждения насчет того, чтобы ночью все двери и окна были надежно заперты, миссис Эмуорт, согласившаяся побыть с детьми, оставила окно в Луизиной комнате слегка приоткрытым, чтобы в комнату струился воздух, давая девочке сон и упокоение.

И тогда то, что обитало внутри кургана, получило долгожданное приглашение, от которого, конечно же, не отказалось, и все непоправимо переменилось.

***

Первым насчет перемены в своей сестре меня предупредил Сэм. До этого сынишка души в ней не чаял; теперь же он держался от нее в стороне, не желая принимать участия в ее играх, а ко мне льнул сильнее прежнего. Однажды ближе к ночи, уложив его спать, я заслышал в его комнате шевеление, а попытавшись войти, встретил препятствие из стула, подушек и ящика с игрушками. На вопрос, зачем он это сделал, сынишка сначала уперся и не отвечал, надувшись и глядя себе под ноги. Но уже скоро губы его затряслись, брызнули слезы, и мальчик признался мне, что боится.

– Но чего, чего ты боишься? – стал ласково дознаваться я.

– Луизу, – ответил он нехотя.

– Но почему Луизу, Сэм? Ведь она твоя сестра. Луиза любит тебя. Она пальцем тебя не тронет, да еще и заступится, если надо.

– Она хочет, чтобы я вышел и играл с ней там, – мотнул Сэм головой в сторону окна.

– Но ведь тебе нравится с ней играть, – заметил я, вдруг осознавая, что если раньше это действительно было так, то теперь уже вряд ли.

– Ночью, – пролепетал Сэм. – Она хочет, чтобы я вышел и играл с ней ночью. В темноте. В крепости, – добавил он, и тут его голос сорвался безутешным рыданием.