Мой адвокат добивался того, чтобы до суда меняотпустили домой, но пока эта попытка не увенчалась успехом. Говорят, человек ковсему привыкает, но я никак не могла привыкнуть к своей новой жизни, еслипребывание в камере вообще можно назвать жизнью. Оставалось только ждать суда,который неизвестно что решит. И от этой неизвестности мне становилось ещетяжелее. Перед глазами часто возникал Стае, который тянул ко мне свои ручки испрашивал, почему я пропала. Я вспоминала Андрея и то, какой же он все-такихороший муж и отец. Я постоянно лежала на своей шконке, иногда спускаясь внизлишь для того, чтобы справить нужду, немного поесть и попить, и опятьзабиралась наверх. Несколько раз я виделась с адвокатом, который убеждал меня,что все обойдется, что все будет хорошо, что скоро я вновь окажусь на свободе ивсе плохое забудется, как страшный, кошмарный сон. Я отвечала на какие-товопросы, молча кивала и тупо смотрела перед собой. Мои глаза были воспалены,потому что я спала на втором ярусе и прямо перед моей кроватью висела лампочкабез абажура. Глаза от яркого света слезились, болели, и по ночам мнеприходилось накрывать их полотенцем. Иногда, по ночам, я зажмуривалась и молчаглотала слезы, потому что прекрасно понимала: здесь нельзя давать волю своимчувствам, от этого могут быть самые нежелательные последствия. В том месте, гдея находилась, ни в коем случае нельзя обращать на себя чужое внимание. Япостоянно отрицала свою причастность к убийству, но чем больше я ее отрицала,тем все больше и больше понимала: еще немного, и буквально все мне будет ужебезразлично, у меня больше нет сил для борьбы.

Последняя надежда оставалась на моегоадвоката. В камере постоянно говорили о том, что с хорошим адвокатом всегдаможно выкрутиться, поэтому во мне и тлела маленькая надежда на чудо. Самойстрашной новостью для меня оказалось то, что погибшего Виталия неоднократновидели сидящим в машине возле моего дома. Его по фотографии опознали моисоседи. Это известие убило меня окончательно, и я вообще перестала что-либопонимать. Получается, что до Египта Виталий несколько раз подъезжал к моемудому и просиживал там часами.

После новости, которая так сильно меняошарашила, я вспомнила тот момент, когда увидела Виталия в первый раз. Я тогдаеще подумала, что мы с ним уже встречались и что я где-то видела его раньше. Ноя так и не смогла вспомнить, где и при каких обстоятельствах. А может… Можетбыть, он просто на кого-то похож, и все?

Этой ночью я почти не спала. Я пыталась размышлять,но в моей голове проносился лишь сумбурный поток мыслей. Я думала про погибшегоВиталия, копалась в лабиринтах своей памяти в попытке понять, почему совершеннонезнакомый мне мужчина просиживал по нескольку часов в своей машине около моегодома. У меня было слишком много вопросов, на которые не было никаких ответов.Больше всего я боялась думать о сыне и муже. Особенно о сыне. На сердце лежалтяжелый камень. Мне была ужасна сама мысль о том, что мой сын может узнать, чтоего мать сидит в тюрьме, да еще и за убийство. Когда мне было совсем плохо, яначинала думать о смерти, но тут же вспоминала слова адвоката, который обещалменя вытащить и уладить все недоразумения.

Я смотрела на других женщин и видела, чтомногие из них смогли смириться со своей судьбой, приспособиться к тем условиям,в которые попали. Но, несмотря ни на что, в глубине души они продолжалинадеяться. Они ели овсяную кашу на воде, хлеб, пили воду и говорили, что, длятого чтобы выжить, нужно лишь здраво взглянуть на ситуацию и принять ее такой,какова она есть.

Приложив ладонь к сердцу, я ощутила оструюболь и тяжело задышала. Слишком спертый воздух в камере, да еще и какой-тонепонятный озноб у меня по всему телу… Я не знала, что ждет меня впереди, но отслова «тюрьма» у меня поднималась температура, и я начинала бредить. Поднявголову, я попыталась наладить дыхание, но почувствовала себя еще хуже.

— Мама, мамочка… Почему я здесь?Почему? — прошептала я, глотая слезы, и обвела глазами спящих женщин.

Кто-то из них громко храпел, кто-то посапывал,кто-то стонал во сне… Я смотрела на них глазами, полными ужаса, и пыталасьпонять, как вообще можно спать в подобных условиях. Остановив свой взгляд набельевой веревке, я стала думать о том, как бы ее отвязать. Я совершенно яснопоняла, что не смогу есть овсяную кашу с хлебом, пить воду, спать по ночам и начто-то надеяться, потому что чем больше проходило времени, тем все меньшенадежд оставалось, а глядя на эту веревку, я вдруг подумала, что надежд неосталось вообще.

Я еще раз посмотрела на веревку и прокусилагубу до крови, не чувствуя боли. Прикреплена она так, что мне не удастсянезаметно снять ее, а к тому же на веревке слишком много узлов, которые мне неразвязать. Я еще раз оглядела камеру и не нашла ни одного предмета, которыйпомог бы мне свести счеты с несправедливостью жизни и уйти от проблем. А былобы так хорошо, если бы уже где-то вдалеке от меня осталась эта страшная камерас этими чужими женщинами, многие из которых не мылись и давно позабыли обэлементарных правилах личной гигиены, и мне бы больше никогда не пришлосьобщаться с этим ушлым и невоспитанным следователем, который даже не думалприслушиваться к моим показаниям и переворачивал все мои слова против меня…

Я не знаю, как я дожила до утра. Лежала соткрытыми глазами, и мне казалось, что меня уже нет. Что-то безвозвратносломалось во мне, что-то ушло и вряд ли вернется назад. В первые дни,проведенные в камере, у меня было жуткое желание кричать — от навалившегося наменя кошмара, от ужаса и от моего бессилия. А сегодня мне уже не хотелоськричать. У меня не было сил, чтобы произнести даже одно-единственное слово.Одна женщина-соседка как-то сказала мне, что если я буду себя изводить, тодолго не протяну, потому что на мне уже и так лица нет. Она попыталась меняуспокоить и сказала, что тяжело только сначала, а потом начинаешь ко всемупривыкать. Самое главное, чтобы попалась хорошая зона. Я смотрела на своюсоседку, с трудом сдерживая слезы, и не могла понять, о чем она говорит, потомучто не представляла, как зона может быть хорошей. Но она продолжала говорить,мол, на хорошей зоне за соответствующую мзду я смогу встречаться со своим мужемна трехдневных свиданиях. А я не могла представить себе Андрея, приехавшего комне на зону! У меня не было сил для того, чтобы его увидеть, и уж тем более длятого, чтобы что-то ему объяснить. Видя мою болезненную реакцию, моя соседкапопыталась меня успокаивать дальше и сказала, что если у меня есть дети, то замзду на зону можно провести даже ребенка. Услышав последнюю фразу, я почувствоваласебя еще хуже и, не сдержавшись, заплакала. Стасик и зона… Господи, да ведьлучше не жить! Чтобы мой маленький сын увидел, где находится его мать, узнал,что она осуждена как убийца, и начал меня стыдиться? Нет, ни за что!

— Я не хочу жить, — как можно тишепрошептала я своей соседке и тихонько всхлипнула.

— Придется, — спокойно ответила та.