Однако же, субъективное чувство превратилось бы в произвол, в каприз, в какую-то химерическую мечту, если бы оно было

только личным чувством, – и если бы за ним не стояло никакого положительного содержания. Конечно, это не так с национальным чувством. Оно, во-первых, не личное, а коллективное, и вырабатывается процессом долгого общения; а затем и в содержании его отложился материал культуры, нажитой веками совместной жизни. Мы называем этот материал русским, а не великорусским, потому что такова была совместная жизнь различных славянских и неславянских народностей, составивших русскую амальгаму, и так воспринимался этот соединенный результат в течение веков. Уже из далекого от нас двенадцатого века нашей истории, когда еще не было забыто иностранное происхождение самого слова: «русский», донесся до нас скорбный возглас тогдашнего русского патриота-интеллигента, – такой близкий нам как раз теперь возглас: о русская земля, ты уже далеко осталась за холмами («русская земле уже за шеломенем еси»).

Нашу волю – быть и остаться русскими мы, таким образом, основываем на восходящем далеко вглубь истории процессе – на длинном ряде поколений, в котором мы можем проследить выражение этой воли. Правда, вначале эта связь чувствуется слабо, неопределенно, – и часто рвется, мысль о ней едва теплится на верхах тогдашнего общества. Когда, например, в завещании Симеона Гордого (1363) мы читаем пожелание, «чтобы не престала память родителей наших и наша, – и свеча бы не угасла», мы усматриваем в этих трогательных словах первый проблеск сознания преемственности русских государственных задач. A знаменитый историк Ключевский зажег у гроба Сергия Радонежского лампаду, которая осветила связь этих государственных задач с необходимой по тому времени религиозной санкцией. Мы знаем, однако, что и эта государственность, и эта религиозная санкция сделались уже в 16 веке предметом самых сильных сомнений и самых жестоких споров между тогдашними интеллигентами; сомнений и споров, за которые платились жизнью. Содержание этих споров нам уже более близко: мы узнаем в них зародыши тех самых разногласий, которые мучили русскую интеллигенцию с конца 18 столетия, а сто лет спустя превратились в острую политическую борьбу. Итак, связь поколений, творивших русскую культуру, – и материальную, и духовную, есть для нас непререкаемый факт, – даже независимо от содержания этого творчества.

Но для преемственности культуры недостаточно одной традиции, которую не сознают современники и которую лишь задним числом восстанавливают историки. Нужна связь живая, нужна непосредственная преемственность усилий, направленных к достижению одной цели. Нужно, притом, единство задач и единое понимание их. Нужен для всего этого единый язык, – и правильно поставленная национальная школа. Нужно, наконец, чтобы голос отдельных творцов культуры не пропадал и не оставался гласом вопиющих в пустыне, непризнанных отечеством пророков; нужна интеллигентная среда, могущая воспринять, передать и умножить плоды творчества, дать ему более широкий отголосок, большую внутреннюю крепость и силу. Для такой культурной традиции в нашей истории условия сложились не раньше реформ Петра Великого. Только с этого времени можно датировать появление в России непрерывной, живой и сознательной культурной традиции. О содержании этой традиции не будем сегодня спорить. В ней каждый может искать то, что ему нравится. Но в ней, все-таки, есть определенное главное русло, которое не прерывается, не иссякает и последовательно приводит нас из нашего прошлого в наше настоящее. И когда мы говорим о русской культуре, то мы имеем в виду, прежде всего, это главное русло. Спор тут прекращается, потому что налицо объективные бесспорные факты.

Главным из них является самый факт существования этой непрерывной связи, возникшей давно, но крепнущей и приобретающей непрерывность лишь по мере приближения к настоящему времени. По мере того же приближения мы все определеннее узнаем в целях, преследовавшихся предшествующими поколениями, наши собственные цели. Именно в результате этого непрерывного общения и работы над задачами культурного творчества стабилизируется, наконец, и главное орудие этого общения, культурный язык. Нужно ли прибавлять, что этим нашим языком, – языком русской культуры, является язык Пушкина и пушкинской эпохи.

Только с момента этих достижений и становится возможным творчество культуры в высшем смысле этого слова. Ибо русская песня, русский костюм, русская вышивка, русский фольклор, – это еще не культура. Это только ее задатки, более или менее многообещающие. Это еще не национальность, а только этнография. Народности, не создавшие еще высшей культуры, могут, конечно, дорожить и этим скромным национальным фондом. Но наша Россия может законно претендовать на нечто гораздо большее. Ибо работа поколений уже дала у нас первый высший расцвет. У нас уже были свой классический период национального культурного творчества, подобный тому, какой Франция пережила в веке Людовика XIV, а Германия в эпоху Гёте и Шиллера. Мы только пришли, по условиям нашего развития, веком и двумя позже. Наш классический период относится не к 17 веку и не к концу 18, а к середине девятнадцатого. Начиная этот наш классический период Пушкиным, – и кончая его Толстым, мы можем сказать, что в общем он длился около полувека: примерно, от 1820-х годов до 1870-х.

К этому недолгому промежутку времени относятся наши лучшие создания в области литературы, живописи и музыки: те, которые дали нашей культуре всемирную известность и славу и обеспечили ей всемирное признание. Наиболее зрелые произведения Пушкина, весь Тургенев и Гончаров, лучшие произведения Достоевского и Толстого, – в литературе. Весь Глинка и Даргомыжский, за ним Балакирев, Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков, вся «могучая кучка», смело выступившая тогда, когда Германия, уже имевшая Вагнера, еще пробавлялась Мендельсоном, а Франция продолжала восхищаться Мейербеером, – вот русский классический вклад во всемирную музыку. Всемирная слава для русской живописи наступила позднее; но Брюллов и Иванов, а за ним Федотов и плеяда передвижников остаются нашим классическим культурным достоянием. Не говорю о науке, о которой вам скажут сейчас, и о тогдашней публицистике, оставившей нам в наследие самый глубокий из национальных споров, – спор западников со славянофилами, – и бессмертное имя Герцена. Вот наш культурный актив, которые мы смело можем противопоставить утверждению Чаадаева, что у нас не было прошлого, нет настоящего – и будущее наше темно.

О прошлом я сказал. Настоящее наше я не причисляю к классической эпохе. Это скорее – переходная эпоха. Она знаменуется выступлением новых социальных слоев, которые постепенно оттеснили деятелей дворянской эпохи. Отчасти – это наш декаданс, – наш «серебряный век». Началась эта эпоха с крестьянского освобождения и развертывалась под знаком социальной и политической революции. Когда она кончится – и кончится ли? Что будет потом? Каково наше культурное будущее?

Увы, решать этот вопрос приходится в дни глубочайшей русской катастрофы, сопровождаемой приостановкой, быть может, даже перерывом, культурной преемственности. Перерывы были, конечно, и в прошлом, но ни один не был так глубок и длителен. Значит ли это, однако, что после золотого и серебряного века нас ожидает век железный, век нового варварства?