Выйдя на пенсию, Пьер Моро посвятил свое теперь уже не имевшее себе равных умение концентрироваться наблюдению за муравьями, однако занятие не приносило ему и десятой доли той радости, что некогда давала живопись маслом. Мсье Моро вновь вытащил из сундука свои кисти, но оказалось, что у него развилась катастрофическая аллергия на скипидар.

Гийом Ладусет всегда испытывал жуткую неловкость из-за затяжной и публичной войны между матерью и мадам Моро. Вскоре после печально известного мини-торнадо 1999-го Гийом, в очередной раз забирая из химчистки пальто своей матушки с томатными кляксами на спине, решил пригласить мсье Моро на рюмочку аперитива — в надежде, что тот сможет уговорить жену прекратить или, по крайней мере, поубавить обстрелы, принимая во внимание тщедушие противницы. После обильных извинений за поведение супруги мсье Моро объяснил, что за долгие годы совместной жизни ему ни разу не удалось убедить жену изменить свое мнение. И единственное утешение, которое он мог предложить хозяину дома, это то, что при возрасте, в коем сейчас пребывает мадам Моро, она поражает цель лишь с пятого броска. Хозяин и его гость едва успели перейти ко второму бокалу домашнего «пино», как мсье Моро вдруг поднял глаза и увидел портрет, краски которого были буквально замешаны на его слезах. Разумеется, он тут же решил, что Гийом Ладусет и есть тот самый вор, и был так ошеломлен этим обстоятельством, что поставил почти не тронутый бокал обратно на стол и объявил, что ему пора.

В следующие месяцы мсье Моро полностью забросил изучение муравьев, так как не мог думать ни о чем, кроме своей картины. С утра до вечера он просиживал на скамейке в коричневых нейлоновых брюках и голубой бейсболке, мечтая еще хоть одним глазком взглянуть на губы, над которыми когда-то корпел не один месяц — столь велико было нежелание художника оставлять изгибы, напоминавшие ему об ивовых листьях. Он представлял, как Гийом Ладусет под покровом ночи прокрадывается в сарайчик и обнаруживает тайник с портретом, — мсье Моро так и не смог понять, как преступному парикмахеру удалось проделать сей невероятный трюк. В воображении старику виделось, как Гийом снимает портрет со стены, кладет в большой холщовый мешок и ускользает через дыру в заборе. Но самым ужасным во всем этом была дерзость вора, наглость, с которой тот выставил портрет у себя в гостиной. Однако потребовать картину обратно старик не мог: он был уверен, что парикмахер узнал натурщицу и непременно раскроет его секрет.

В конце концов, не в состоянии больше выносить эти муки, мсье Моро, разбуженный как-то внезапным ливнем, бросился к дому Гийома Ладусета и заколотил в дверь. Пренебрегая предложенным стулом и кухонным полотенцем, он прошел прямо в гостиную — вода струйками стекала на пол с его волос — и бухнулся в кресло напротив камина. Старик принял бокал «пино» из рук парикмахера, но так и не притронулся к напитку, поскольку тут же забыл о нем. Какое-то время Гийом Ладусет пытался поддерживать разговор с человеком, от которого несло промокшим козлом, но скоро, разочарованный рассеянностью собеседника, проследил за взглядом мсье Моро и спросил:

— Этот портрет вам нравится?

— Больше, чем ты можешь себе представить, — ответил старик, ошеломленный таким бесстыдством.

Гийом Ладусет тотчас встал, снял портрет со стены и протянул мсье Моро со словами:

— Тогда он ваш.

Из дома парикмахера мсье Моро вышел с полиэтиленовым пакетом под мышкой, довольный, что вор наконец-то снял грех с души, а счастливый Гийом Ладусет закрыл дверь с тем чувством радости, которое известно только дающим.

Единственным человеком в Амур-сюр-Белль, кто порадовался тому, что голуби вдруг разучились летать, была Эмилия Фрэсс. Некоторые из обитателей, взбешенные постоянным спотыканием о птиц, возникавших под ногами неизвестно откуда и мелко семенивших подобно пернатым крысам, пристрастились награждать их яростными пинками. Новая же хозяйка замка смогла наконец-то выспаться — впервые за всю неделю — и не подскакивала в пять утра, разбуженная сухим стуком клювов по древним окнам шато. Этот стук в XV веке довел одного из тогдашних владельцев до полного отчаяния, и бедняга рухнул вниз головой с бастионов замка. Ярость его, правда, лишь усилилась, поскольку он обнаружил себя не только неопровержимо живым, но еще и в зловонной воде крепостного рва, без какой-либо надежды проникнуть назад в крепость, на неприступность которой несчастный угрохал всю свою жизнь.

Несмотря на узость кровати — времен Ренессанса, с пологом, на четырех столбиках, — Эмилия спала на самом ее краешке справа: поза, на которую она добровольно обрекала себя на протяжении всего своего замужества. В первую брачную ночь она выбрала сторону поближе к двери, дабы иметь возможность поспешно ретироваться из спальни, если сбудутся худшие из ее опасений. Однако боли, которой так страшилась Эмилия, не последовало. Муж просто поцеловал ее в лоб и заснул, оставив молодую супругу недоуменно моргать в темноте. Прошло целых три месяца, прежде чем Эмилия лишилась девственности после ряда бесплодных попыток, лишь усиливавших ее смущение. Через год, так и не забеременев, она попробовала повысить частоту их физической близости, ни разу даже не намекнув на неуспехи мужа. Поначалу Серж Помпиньяк приветствовал эти усилия. Однако проблема не исчезала, и потуги Эмилии стали все чаще встречать отпор: муж просто разворачивался к ней спиной, все глубже увязая в трясине самоуничижительной неудовлетворенности. И чем дольше проблема оставалась невысказанной, тем реже супруги находили общие темы для разговора, так что в конце концов их брак затрещал по швам. Одиночество Эмилии стало совсем полным, когда она почувствовала, что не может более разговаривать и с прислугой — опасаясь, что та начнет интересоваться, почему это так истончилась вся мебель в доме…

Радость сна в одиночку вернулась к Эмилии лишь в первую ночь в замке Амур-сюр-Белль. Вместо привычной позы — на боку, отвернувшись от мужа, ладони плотно прижаты к груди из страха причинить ему лишние муки, — она лежала на спине, раскинув руки в стороны, как если бы ее сбросили с большой высоты. И когда Эмилия вдруг проснулась посреди ночи, разбуженная непривычностью окружающей обстановки, она испытала огромное наслаждение от того, что могла спокойно встать, спуститься на кухню и вернуться обратно с большим бутербродом с мясом — таким сочным, что хлеб пропитался красным, — который владелица замка с удовольствием умяла прямо в постели. Открыв же глаза следующим утром — ни разу не подскочив во сне, — она поняла, что впервые за десять лет ей совершенно не жаль просыпаться.

Горя желанием поскорее исследовать новое жилище, Эмилия Фрэсс прикрыла свою стройную наготу белым хлопчатобумажным халатом, расшитым темно-синими цветами, который повесила накануне на дверь. Перед покупкой она даже не удосужилась осмотреть шато, положившись на свою память. Последний раз она была здесь в один из редких визитов к родителям, которые вскоре переехали из Амур-сюр-Белль в поисках не в пример более рационального климата.

Купля-продажа состоялась почти через пять лет после того, как здание было выставлено на торги, и за это время замок пришел в еще более плачевное состояние. Когда-то ради его покупки Андре Лизару, предыдущему владельцу, пришлось расстаться со всем своим наследством. Намерения Андре включали в себя полную реставрацию замка и превращение его в респектабельное место паломничества туристов, достойное упоминания в путеводителях. Он был полон решимости отстроить скандальные бастионы, изничтожить крапиву в пересохшем рве и заманить воды Белль обратно. Но этим грандиозные планы Андре Лизара не ограничивались. Его амбиции зашли так далеко, что он вознамерился прогнать с колокольни летучих мышей, чьи вековые экскременты выросли в столь высокую кучу, что мешали открыть дверь; поменять дряхлую мебель, когда-то купленную в лавке старьевщика, дабы заполнить пустоты, оставшиеся после древних сокровищ, проданных предыдущими владельцами ради потворства многообразным пагубным привычкам; починить крышу, протекавшую прямо в «Королевскую спальню», которую постоянно держали наготове к монаршему приезду, так никогда и не состоявшемуся.