Мысль хорошая. Сотнику, ее предложившему, Богдан поручил и место выбрать, и самою засаду устроить. Остальным всем сотням этой тысячи обеспечивать охраны от дозорных.

Вторая тысяча — в резерве. В нужный момент, когда смешается в панике замыкающий отряд крымцев, взять его в мечи и шестоперы.

Вроде бы все по углу, но когда сотники покинули шатер Бельского, тысяцкий, выделенный для резерва, посчитал нужным сказать свое слово:

— При сотниках я не стал возражать тебе, воевода, теперь вот послушай. Из леса не выводи нас. Зачем зря в рукопашки бросать, теряя людей. А их сохранить нужно для главного боя, пропалывая ряды вражьи. Их самих нужно заманивать в лес. Там им и карачун. Важно и другое: не выказывать свои силы татарве — пусть считают, как им хочется. У страха, сам знаешь, глаза велики.

Такое откровенное назидание задевает самолюбие, но верность совета заставляет уняться недовольству.

— Пожалуй, ты прав. Не станем без нужды втягиваться в рубку. Даже в лесу. Болтами самострельными сечь, укрываясь в подлеске.

— Вот это уже — слово мудрого воеводы. Но я еще хочу посоветовать. Перед ерником, где засада укроется, триболи разбросать. Как можно гуще. Поворотят татары коней на ерники, кони их вмиг обезножат. Вот и секи тогда кучу-малу. Останется время и исчезнуть, свершив свое в полной мере.

Верно и это. Триболь — прекрасная штука. Вроде звездочки с тремя острыми пальцами, но как ни кинь эту звездочку, один шип обязательно вверх торчит. Непременно вопьется он в копыто, если конь наступит на триболу. А тут по опешившему — болт. Куда как славно.

— Трибол даже в нашем обозе достаточно. Еще можно в обозе посохами разжиться.

— Что ж, так и поступим. — И к тысяцкому, чьим сотням засадить: — Пошли за триболами. К сроку чтоб доставлены были.

Двинулись опричные тысячи на быстроногих вороных конях своих по глухим лесным тропам в обгон ползущего татарского войска. Быстро обогнали замыкающий тумен и определили место для засады. И что радовало, беспечно шли крымцы, не имея по лесу боковых дозоров. Это весьма облегчало действовать скрытно.

Вот прошла голова ногайского тумена. Вот ядро его — мимо. Последняя тысяча. Одна ее сотня миновала, вторая, третья, четвертая. Теперь — в самый раз.

Сигнал, по уговору, — выстрел из рушницы. Но чтобы не попусту дробь сыпать, в подарок сотнику.

Выстрел этот в лесной тишине словно гром с ясного неба. К тому же сотник, не успев ойкнуть, ткнулся головой в конскую гриву. Миг растерянности. Однако всадники тут же схватились за луки, выхватывая их из саадаков. Еще миг, и полетели бы смертельные стрелы влево, откуда громыхнул выстрел, но… болты каленые из самострелов засвистели с противоположной стороны дороги из такого же густого ерника — тяжелые железные стрелы, вытолкнутые тугой пружиной, легко пробивали татарские латы из толстой воловьей кожи, прорезая сотню.

В ответ, опомнившись, крымцы пустили дождь стрел в ерник, но тут — второй выстрел, а следом за ним засвистели болты уже слева какие-то минуты, и от сотни всадников остались жалкие крохи. Но идущая за ней следующая сотня с криком: «Ур! Ур!» понеслась на ерник, вот тут и оказались весьма кстати триболы: одни кони падали, другие спотыкались о них, образовалась куча, ерники огрызнулись еще парами залпов из самострелов и опустели.

Лес насторожился, ожидая, что предпримет командир ногайской тысячи, теперь разрезанной как бы на две половины выпавшей из середины сотней. Не может же он вот так, не ответив на укус, повести ратников своих дальше, оставляя за собой неведомую угрозу; тем более, что не свойственно татаро-монголам и ногайцам признавать себя побежденными. Да и кара за трусость у них одна — смерть с переломленной спиной.

Чего ждали опричники, то и вышло: рассыпались сотни на десятки и, как саранча, — в лес. Он же вблизи дороги — пустой. Разумно бы, конечно, татарве покинуть его, воротившись на дорогу, но упрямство и злобность не сродни разуму. Все глубже и глубже десятки крымских конников втягиваются в лес, не чуя своей смерти в чащобе, и едва какая-либо из них оказывается на лесной поляне, со всех сторон обрушивается на нее ливень стрел, как железных, так и обычных. Куда от них денешься?

А то, что не звучали выстрелы из рушниц, было очень здорово: десятки гибли один за другим, а не попавшие еще в тенеты, не ведали об этом и не оказывали помощь.

Лес молча расправился с ногайской тысячей. Лишь немногие вырвались из него и догнали своих соплеменников со страшной вестью.

Темник в гневе:

— Переломите хребты трусливым зайцам!

Дело привычное. Хрясть. Хрясть. И — на обочины. Пусть скулят в назидание другим до прихода смерти.

На расправу у темника ума хватило, а вот что делать дальше, не может он решить. Сам поскакал к главе ногайской рати хану Теребердею, боясь его гнева и в то же время не имея возможности скрыть гибели тысячи.

Темникам, конечно, спины не ломают: с него иной спрос — вон из тумена. А это страшней смерти. Но на сей раз пронесло. Теребердей вместе с ним — к Дивей-мурзе. Чтобы обсудить происшествие и определить серьезные меры безопасности. Девлет-Гирею они решили не сообщать.

Богдан тоже держит совет с тысяцкими, радуясь успеху. Всего двое раненных случайными стрелами. Лучшего желать нельзя.

— Добрый ход нашли. Повторять и повторять его! Разить и разить калеными стрелами!

— Теребердей, считаешь, не примет ответных мер? Он воевода башковитый, ума ему взаймы не брать. Думаю, теперь все ерники, какие встретятся обочь дороги, поначалу стрелами прошпилят, тогда только — вперед. Еще можно полагать, лесными дорогами пустит крупные отряды. И лазутчики шнырять станут любо-дорого.

— Поступим и мы иначе: не станем загодя укрываться в ерниках, и лишь после того, как их обстреляют, выползем, — предложил Бельский.

— Можно будет, — согласился тысяцкий, — еще разок таким манером пощипать.

— Главное же, лазутчиков из леса не выпускать, пока не получим иное слово от князя Андрея Хованского. Самые ловкие десятки специально против лазутчиков настопорим. Много десятков.

Удалась и вторая засада. Меньше, правда, постреляно, всего сотни две, но тут сотня-вторая, там сотня-другая, все, как говорится, детишкам на молочишко. Поменее их останется, когда дело до главной сечи дойдет. Важнее, однако же, другое: крымцы теперь станут, как пуганые вороны, каждого куста бояться. Ведь не только опричный полк щипает в трех местах, но и весь полк Правой руки, все казаки атамана Черкашенина, которые присоединились к полкам то ли по приказу царя Ивана Васильевича, то ли по доброй воле.

Казаки, знамо дело, не только секут крымцев, но и грабят их обозы, но разве это помеха столь важному делу?

На Наре сводные заслоны из городовой рати остановили тумены Девлет-Гирея на пару дней — опричники Богдана в эти дни бездействовали. А те тысячи, что впереди, продолжали щипать. Но как только вражья рать двинулась, переправившись через Нару, Бельский сразу же приказывает обнажить мечи. Даже налет свершили опричники на тех, кто замыкал переправу.