Мы переглянулись с Икс Игрековичем и, как уже было, рассмеялись.

– Ну, частично зависящих от… Ну, в общем, понятно. Поэтому надо пошутить еще раз и довести дело до конца.

– И конец наш близок, – пообещал я. – Я знаю этих: они сначала стреляют, потом – спрашивают фамилию. Конечно, когда они меня убьют, они потом будут сожалеть. И даже выпьют за помин души, но что я буду делать в загробном мире, если я в этом еще не все сделал?! Для чего предназначен судьбой и… все это из-за какого-то мудака!

– Не из-за какого-то, – поправил Икс Игрекович, – а из-за денежного обеспечения своего прозябания… то бишь, существования.

Он произнес это грустно, будто прощался с жизнью, последний раз видел Эдика, телефон…

На нашей улочке, в доме напротив, поселилась «Инженерная служба», и теперь там по утрам собираются пожилые люди в ходатайстве льгот. Чистенькие, аккуратные, зимой в пыжиковых шапках, в дорогих, но уже не модных пальто… Я представил Икс Игрековича среди них – не представилось. «Как же ему жить? – подумал. – На что? Жена-то у него тоже, поди, немолодая… А ведь он обречен, – понял я. – Банк не ограбит, с протянутой рукой на паперти не встанет. И даже льготы коммунальные не оформит, хотя жена, возможно, и зудит по вечерам, долбит в темечко, в пример приводя подруг и соседей, собравших нужные справки, а он…

Эдику тоже деньги нужны – дочь у него на выданье… во ВГИКе учится на коммерческой основе, не знаний ищет – жениха. Да и подружка с поводка вот-вот сорвется. Вон как под редкой седенькой бородкой щечки у него покраснели от волнения…»

– Ну, хорошо – последний раз, – сказал я. Сообщники оживились. Эдик – ему что бы ни говорили, лишь бы по его было. Перетерпит любой умный разговор. Наверное, пожалел уже, что об увеличении гонорара ляпнул. Только что уговаривал, а сейчас, видно по взгляду, глядящему внутрь души и там пересчитывающему деньги, сожалеет. Эх, народ! Богатыри – не вы!

…Рассказы, повести, поэмы, романы, пьесы Некрасова – когда я открываю какой-нибудь толстенный том собрания сочинений, повергают в смятение. Кажется, я сейчас переломлюсь в пояснице и упаду двумя половинками. Я ставлю том на полку и… вижу, как за письменным столом сидит сосредоточенный носатый человек и пишет, пишет. А за окном снег, а за окном осень… а за окном лето, проходят годы… А потомки будут мусолить его имя в связи с карточными играми. И только другой носатый и умный посвятит ему большую часть своей творческой жизни, будет отмечен за это в Англии и надолго прославится у себя на родине, как автор… «Мойдодыра», «Мухи-Цокотухи», «Тараканища» и «Федориного горя». А другой носатый включит его переделкинскую дачу в список памятников истории местного значения, и литфонд будет потом неоднократно судиться, дабы вышвырнуть все, и где нынче музей. И кто скажет за это мне «спасибо»?

– Тогда, – подарочно произнес я, – кто нам мешает – тот нам поможет! Кстати, откуда эта фраза? – насторожился я, до конца жизни напуганный заимствованием – читай: воровством реприз, и вынужденный вычеркивать свои, потому что их уже своровали и люди могут подумать, что своровал я! А многие не гнушаются! А многие даже ведут охоту за репризами в Интернете. На днях молодой автор-юморист, отставив ножку, листочками потряхивая, читает самозабвенно: «Меняю сорокалетнюю жену на две по двадцать!» Зрители смеются, и я – тоже, потому что эту шутку я слышал впервые в 1957 году. В том году в Москве бурлил Международный фестиваль молодежи и студентов. А еще раньше, лет двести назад, француз Жан де Лабрюйер размышлял: «Не знаю, что лучше – дурно шутить или повторять хорошие, но давным-давно известные остроты, делая вид, что вы их только что придумали». Многие современные хохмачи твердо знают: лучше повторять!

– Это из «Кавказской пленницы»! – вспомнил я. – А мы назовем свою вещь тоже по-толстовски – «Война и мир»!

Что творят! Утром звонок – вскочил, как ошпаренный, к телефону – мало ли что?! Каждый день в Москве убийства, пожары… Схватил трубку, а из нее: «Дорогие москвичи, стоматологическая группа… предоставляет свои услуги… наш адрес…» Отняли кусок сна, кусочек нервов! Напомнили, гады, зуб надо лечить! Ну, за что? В тарелку кладу куски самые невкусные, на улицу выхожу – первым здороваюсь с соседями, чуть даже не со столбами! На сцене одеяло на себя не тяну, вполне довольствуясь краешком простыни, за что? Курить бросил еще до школы – лет в шесть. Правда, это первый раз, последний, бесповоротный – пять лет назад. Водку не пью, ноги вытираю еще за два квартала до подъезда, за что?! Не завистливый, не жадный: в студенческом отряде, когда на итоговом собрании предложил перечислить заработанные деньги в Африку голодающим – чуть не поколотили, за что?

На кухне включил телевизор, пощелкал пультиком – везде слащаво о пустяках. Так говорят с приговоренным больным, стараясь отвлечь его от мыслей о смерти. Приторнее всех улыбался ведущий – хорошо известный мне пройдоха. Казалось, достанет сейчас из-под стола револьвер и будет прям сквозь экран палить в людей! И причмокивать от удовольствия. На другом канале ведущий, неумело заискивая, беседует с актрисой – у нее день рождения. Чуть не каждую неделю мелькает на экране в старых фильмах, а сейчас кокетничает, скрывая возраст. Недавно выступали мы в одном концерте, как о наболевшем рассказала: «Была в Доме кино, и там выходит на сцену, я в зале сидела, эта звезда ихняя… жопелька ма-а-ленькая!» Такое не запомнить было нельзя.

Поставил чайник на газ, достал из холодильника пакет шестипроцентного молока. На днях спохватился: почему в последнее время молоко ни разу не скисло? Оказалось, добавляют туда что-то. Вот добавлять бы тоже что-то в людей, а то уж очень быстро они…

А как я? Прошел в ванную, посмотрел в зеркало – глаза будто не мои. Будто кто-то другой снисходительно смотрит на меня. Будто…

Однако пора было приниматься за работу. Но сначала употребить кофе с молоком и булочку «Свердловскую». Интересно, выпекают ли в Германии булочку «Гебельсовская»? А в Чили – «Пиночетовская»? Оно, конечно, понятно, что булочка названа не по имени революционера, я по имени города его имени, который нынче носит имя другое. Как не понять это живущему в России? А тем паче – в Москве, где станция метро «Тургеневская» названа по имени площади «Тургеневской», которая названа в честь библиотеки Тургеневской, которую сломали, чтобы – расширить площадь. Как не понять человеку, отслужившему три года в ракетной части, где всех старших офицеров американцы знали по имени, а мы летом восьмигранники бетонных стартов обкладывали дерном, чтобы их геометрию не было заметно из самолета, которые там не летали. И когда на соседней площадке взорвалась ракета, слава Богу, без головки, мы до ночи не ведали, что же произошло? И только ночью из «Голоса Америки» узнали, что при проведении регламентных работ по вине младшего сержанта Макарова…

Тургеневская площадь… Мы туда ходили смотреть салют. Мощные раньше были салюты, с прожекторами, чьи лучи ходили по небу, как большие римские цифры. Красиво и волнующе празднично освещался дом бывшего акционерного общества «Россия», с башенкой и часами. В шестидесятых часы сломались, в семидесятых сначала исчезли стрелки, а потом циферблат закрасили серой краской, а в начале 1980 года выяснилось, что в башенке – жил кто-то неизвестный. К московской Олимпиаде решили часы восстановить, залезли туда специалисты НИИчаспрома, а там – стена из досок, плашмя положенных, что увеличивало толщину стены, и маленькая дверь, способная пропустить вползающего человека, а внутри – «козел» для обогрева, топчан, утварь, мусор… Сейчас часы ходят, но, глядя на них, я представляю: топчан, утварь… и того незнакомца, что так высокомерно и бесстрашно поселился в центре Москвы и по ночам, возможно, любовался с крыши Сретенским бульваром, Чистопрудным… и кремлевскими звездами – оттуда далеко видно, я знаю, я туда лазил, когда гонял голубей…