— Вы не можете мне отказать, господин капитан! — кричал сердитый молодой голос — это был Кисельников. — Во-первых, у меня на учениях отличный результат по стрельбе. Во-вторых, меня перевязали и я прекрасно себя чувствую. В-третьих, я все равно торчу без дела!

Невероятно: лейтенант (лицо его было наполовину закрыто бинтом) наступал на Платона Платоновича, размахивая руками.

Я вдруг понял, что с «Беллоны» уже несколько минут почти не стреляют. Без Дреккена корректировать огонь стало некому.

За спиной у капитана маячил Джанко, свирепо сверля взглядом разбушевавшегося лейтенанта. Иноземцов, однако, был спокоен.

— Нет уж, Василий Матвеевич, — миролюбиво молвил он. — Мне, знаете, без дела тоже скучно-с. Вы пока что встаньте на мое место. Мало ли что-с.

Он быстро сбежал по ступенькам, не заметив меня.

Куда бы это?

Я кинулся вслед, чуть не столкнувшись с индейцем, тоже не отстававшим от капитана.

А Иноземцов, оказывается, решил сам руководить пушечной стрельбой. Добежав до грота, он с ловкостью, какой я в нем и не подозревал, стал карабкаться по вантам и очень скоро исчез в дымном облаке. Я, конечно, тоже полез. Мне казалось, что рядом с Платоном Платоновичем я буду в безопасности.

— Первая, возвышение полтора! — раздалась усиленная рупором команда. — Вторая, возвышение два!

Приказ повторили в два голоса, наверху и внизу. Ударили пушки.

И мне сразу стало спокойней. Я поднялся повыше. Сверкающие штиблеты Платона Платоновича (это я с вечера начистил их до зеркальности) были в футе от моего носа. Расположился я преотлично: в сумеречной области между светом и мглою, так что мог видеть и турок, и — сквозь туман — кое-что из происходящего у нас на палубе.

Капитан дал поправку, и следующим залпом ихний фрегат накрыло основательно — почти все выстрелы легли в цель.

На мостике турецкого корабля размахивал руками человечек в красной феске — мне показалось, что он тычет рукой в мою сторону. По мачтам полезли синие фигурки с ружьями за спиной. Расположились на вантах и реях, окутались облачками дыма — и сразу же воздух вокруг меня зажужжал, засвистел.

Я догадался: вражеский капитан приказал штуцерникам ссадить с грота русского корректировщика. Стреляли они метко.

Платон Платонович воскликнул: «Черт побери!» — что было для него очень сильным ругательством.

Я испугался, не ранен ли — но нет, это одна из пуль выбила у него из руки рупор, и тот отлетел в сторону.

— Первая, прицел тот же! Кугелями! — надсадно крикнул Иноземцов. — Вторая, полпункта ниже!

— Что? Что?

Внизу не слышали!

Платон Платонович попробовал громче — и закашлялся.

Тогда я изо всей мочи проорал:

— Первая, прицел тот же, кугелями! Вторая, полпункта ниже!

— Есть кугелями! Есть ниже! — откликнулись батарейные.

Нога в сверкающем штиблете дернулась, будто хотела меня лягнуть.

— Марш отсюда, юнга! — просипел капитан. — Пришли кого-нибудь другого! Брысь!

Я сполз пониже, но уйти не ушел. Внизу, под мачтой стоял Степаныч, грозил мне багром. Рожа у него была красная, свирепая. Я осклабился, гордясь тем, какой я герой.

Здесь случилось невообразимое. Прямо под ногами у Степаныча хлопнул и раскрылся огненный цветок. Боцмана швырнуло о мачту, и он тут же весь вспыхнул, словно просмоленная ветошь.

Я впервые увидел вблизи, как разрывается зажигательная бомба. С ревом, какой никак не могло издавать человеческое существо, живой факел покатился по палубе.

От кошмарного этого зрелища я вновь метнулся вверх по вантам. Канатная перекладина, за которую я хотел взяться, лопнула, рассеченная пополам, и моя рука цапнула воздух. Я чуть не сорвался. Ухватился за рею — в нее с чмоканьем ударила пуля. Другая звонко отрикошетила от медного кольца прямо мне в грудь. Там что-то хрустнуло, и я понял: мое сердце пробито. Прижал ладонь к простреленной блузе — на ладони остались прозрачные крошки. Я вытянул ладанок. В нем чернела дырка. Портрет в медальоне не пострадал, но стекло разлетелось на мелкие кусочки.

Вокруг рвались паруса и канаты, летели щепки. Каждый из кусочков металла, летевших так густо, мог меня убить, покалечить, сбить с вантов вниз, где пылал костром Степаныч.

Голова моя загудела, словно в ней поселился огромный шмель. Ноги окаменели. Пальцы скрючились. Я и хотел бы спуститься вниз, подальше от звенящих пуль, но не мог пошевелиться. Двигалась только шея.

(Точно такое же оцепенение нашло на меня сейчас, когда я неотрывно гляжу на увеличивающуюся черную точку.)

— Первая, еще на полпункта ниже! — надрывался где-то сиплый голос. — Вторая, перейти на кугеля!

Снизу кричали:

— Не слышно! Юнга, ты цел? Не слышно!

Горло у меня перехватило. Если б я и хотел, не мог бы произнести ни звука. Но хотел я сейчас только одного: чтобы всё это кончилось, и я оказался в трюме, и залез под самую низкую лавку и никто никогда меня оттуда бы не вытащил.

— Юнга, что капитан? Не молчи!

Это кричали уже от подножия мачты. Кто-то лез ко мне, быстро перебирая руками.

Джанко. В зубах он держал кожаный рупор Платона Платоновича. «Спаси меня!» — думал взмолиться я, но издал жалобный, нечленораздельный писк.

Поравнявшись, индеец ткнул меня под ключицу — пальцем, но было так больно, словно он пырнул ножом. Я взвизгнул и обнаружил, что снова могу двигаться. Джанко схватил меня за ворот и рванул. Он хочет меня скинуть, за трусость! Я метнулся от дикого человека за мачту. Тогда индеец кивнул и полез дальше.

В дерево то и дело били пули, но с другой стороны. Я понял: индеец нарочно толкнул меня, чтоб я укрылся от огня за гротом.

— Первая, еще на полпункта ниже! Вторая, перейти на кугеля! — скомандовал надо мной усиленный рупором голос капитана.

— Есть ниже! Есть на кугеля!

Пальба сразу участилась.

Я осторожно высунулся, вглядываясь во мглу.

Капитан был на том же месте, только без фуражки, должно быть, сбитой пулей. Прямо перед Платоном Платоновичем, заслоняя его спиной, на рее стоял Джанко. Его челюсти мерно двигались, лицо было бесстрастным. Над замшевой рубахой болтался на шнурке медвежий коготь.

— Уйди к черту! — зашипел на него Иноземцов. И в рупор: — Так держать! Чаще огонь! …Ты что мне тут устраиваешь, негодяй?!

Он толкнул индейца в грудь — у того от обиды дернулась щека.

— Мне няньки не надобны! — хрипел капитан. — Я тебя на берег спишу, мерзавец!

У Джанко по лицу снова прошла гримаса. Платон Платонович никогда его так не обзывал — я, во всяком случае, не слышал.

— …Всё, мое терпение лопнуло! Видеть тебя больше не желаю! — Он схватил индейца за горло.