напряжение и отсутствие склонности к душевным разговорам, Морской нашел еще двух людей, попавших в такую же беду. Старушка, эвакуирующаяся с семьей взрослой дочери и вынужденная оставить в Харькове командированного на сооружение окопов сына-студента, причитала: «Он вернется домой, а там пусто. Только письмо мое прощальное лежит. Представляете? Я обед ему приготовила на всякий случай. Но кто знает, когда их с окопов отпустят-то? Обещали на три дня, а две недели уже ни слуху, ни духу. Придет, крикнет с порога свое привычное: «Мам, я дома!» А мамы-то уже и нет. Как же так? И обед, конечно, уже испортится. Или соседи съедят. Но лучше бы соседи, чем испортится, да?» А юный скульптор, сначала призванный в армию, а потом буквально уже по пути на фронт остановленный и по приказу о студентах художественных вузов направленный доучиваться в далекий Самарканд, ничего не говорил. Только не спал, не ел, лежал лицом к стенке за вещами на третьей полке и лишь однажды, не выдержав уж слишком громких сетований старушки, свесился вниз и попросил:

— Хватит уже, ладно! Ваш сын — взрослый. Ваша дочь, — он посмотрел на Морского воспаленными от недосыпа глазами, — как я понял, тоже уже школу окончила. А мне пришлось оставить жену и двухлетнюю дочку… Когда думал, что на фронт уезжаю — это ладно. Но ведь я в тыл еду! А они в Харькове остаются. И с собой мне их взять никто не разрешил. Нецелесообразно, говорят. Да и путь нелегкий. Вам, говорят, знаете сколько составов сменить придется, чтобы до места назначения добраться? И правда ведь — нецелесообразно… — Он мрачно хмыкнул и отвернулся к стенке. Потом не выдержал и снова заговорил: — У нас из родных в Харькове — никого. Оставаться там одной с маленькой дочкой, конечно, куда как целесообразнее.

И хотя тут же весь вагон наперебой кинулся утешать, мол, что ж поделаешь, такие времена, с началом войны никому уже собственная жизнь не принадлежит, и куда Родина пошлет, туда и надо ехать, кого бы ни пришлось оставить, легче, разумеется, ни скульптору, ни старушке, ни Морскому не становилось.

Позже, уже в Андижане, он разыскал через адресное бюро — какое счастье, что учреждение существовало и действовало как положено! — место эвакуации госпиталя, в котором в последние месяцы работала Ларочка. В Нижний Тагил тут же полетело письмо, и вскоре пришло заветное: «Да, эвакуированы вместе с госпиталем». Морской писал, получал ответы, но душевного общения не выходило. Дочь слала холодные, короткие письма, больше похожие на телеграммы, причем от чужого человека. «Привет, с праздником, все хорошо, я на работе, Женька в детдоме, до свидания». Морской чувствовал обиду Ларочки за тысячи километров. Нервничал, расспрашивал знакомую заведующую эвакуированного из Украины детского дома: «А как это — детдом? А если парень подросток уже, то приживется?» и ужасно переживал в ответ на сочувственное: «Всякое бывает. Одно дело, как у нас — мы дружной командой приехали, столько вместе уже пережили, что самоутверждаться ребятам уже ни к чему. Другое — если нового парня в давно сложившийся коллектив заселяют. И к тому же сейчас везде объединяют колонии с детскими домами. Нас тоже районо обязало на днях принять под крыло человек 15 уголовников. Я надеюсь, что справимся. Хоть и преступники, но все равно дети же. Постараюсь найти подход, уберечь своих… Надеюсь, педагоги того детдома, про который вы спрашиваете, тоже стараются и оберегают»…

По всему выходило, что и Ларочке, и Женьке живется несладко. А потом — новый удар. Лариса написала, что планирует вместе с братом перебраться в освобожденный Харьков к Двойре, и аккурат, когда, по подсчетам Морского, они должны были прибыть на место, город снова заняли фашисты… Он чуть с ума не сошел и, как шутила Галочка — подбадривая, она всегда, к месту и не к месту, старалась шутить, — обязательно поседел бы, если бы не был уже настолько лыс.

Списавшись с Двойрой сразу после освобождения Харькова, Морской почувствовал себя лучше. Все были живы, все были вместе, что давало серьезный шанс на возобновление теплых отношений с дочерью. Он собирался поговорить об этом всем с Двойрой. Уходя на фронт, она ведь пережила что-то похожее — оставила детей, не имела ни малейшей возможности позаботиться о них. Она непременно отругала бы Морского, но в конце концов, разумеется, поговорила бы с Ларочкой и поспособствовала восстановлению репутации отца в глазах дочери. Но Двойра про историю с эвакуацией не сказала ни слова. Значит, Ларочка про предательство отца не рассказывала даже матери. Держала в себе, что однозначно свидетельствовало о глубине обиды и об отсутствии дороги назад. «Что она скажет мне при встрече? — гадал Морской. — Ты бросил меня тогда, так зачем пришел сейчас? Или будет держаться холодно и отстраненно, делая вид, что ничего не произошло?»

В результате всех этих раздумий он явился к госпиталю существенно позже обещанного. Была даже мысль незаметно сбежать, а вечером прийти с извинениями, но родительский инстинкт взял свое: Двойра возбужденно беседовала под дверью госпиталя с каким-то парнишкой-красноармейцем, и происходило, кажется, что-то важное, значит, Морской обязан был быть рядом.

— Явился, не запылился, — фыркнула Двойра вместо приветствия.

— Неправда! — парировал Морской, отряхивая уже успевшие загрязниться по колено брюки. — Как наши дела?

— Ты бы не спрашивать должен, а знать. Ты же вроде с самого утра обещался прийти все разведать? — Она еще немного поругалась, но быстро сжалилась: — Ларочке лучше. Видишь, уже и из госпиталя сплавляют. Самостоятельно Ларочка пока передвигается с трудом, но ее переводят в обычную больницу. Женька уже ждет там, на месте. И с заведующей отделением я договорилась. Обещают режим повышенной заботы. А это, кстати, Дмитрий Санин, — Двойра кивнула на красноармейца. — Пока я ломала голову над тем, как перевозить нашу девочку, он уже все устроил. Говорит, привык доводить все дела до конца, а Ларочку спас именно он — я тебе рассказывала, помнишь? — поэтому не собирается отстраняться, пока ее не выпишут. Феноменальный молодой человек, правда?

— Не выдумывайте, — легко отмахнулся парень. — Никакого феномена. На моем месте любой поступил бы так же. В графике сегодняшних разъездов все равно стоит больница, так почему бы нам не сместить эту поездку на первый план?

Морской представился, горячо пожал парню руку и попытался найти нужные слова:

— Даже не знаю, как за такое отблагодарить! — сказал он и осекся, вовремя вспомнив, что все имеющиеся в свободном распоряжении средства отдал вчера Двойре. — В наше сложное время, когда жестокость становится нормой, а массовые смерти обесценивают жизни тех,