— Ишь, что упомнил, — хмыкнула собеседница. — Может, и он. Да кто ж теперь разберет? Подумаешь, архитектор. Никто про него слова доброго теперь не скажет, а дом его — вот увидишь — снесут, чтобы город не позорить причастностью к таким фамилиям. Не зря Вольдемар этот сбежал. В феврале, когда немцы первый раз драпали, он с ними в бега и подался вместе со всем своим подкармливаемым сообществом. Найманы тоже тогда вещички собрали и испарились. Ну а дальше тут, — она обвела глазами кухню, — сам понимаешь, что было. Дом ничейный, охочих что стащить — много…

— А что это вы, Ольга Вениаминовна, — от волнения Коля даже вспомнил, как ее зовут, — так спокойно мне рассказываете, что хотели на надбавку немецкую позариться и, главное, что сын ваш в помощниках у полицаев ходил? Я же — как вы сами вспомнили — представитель органов все-таки. А они за такие дела никого по головке не погладят…

— Ой, да какой ты представитель, — почтальонша махнула рукой. — Все фронтовики, что по ранению в Харьков направлены, ничем, кроме стройки, тут сейчас не занимаются. Кто ж тебя, комиссованного, в органы-то снова возьмет? Толку с тебя? Им бравых заградотрядовцев подавай, а не эту вашу старую породу… И потом, — она посмотрела Коле прямо в глаза, и он шарахнулся, не выдержав исходящей от ее взгляда тоски, — погиб ведь мой Сереженька героически. Помощник помощником, а как какого-то старикашку русского патруль за нарушение комендантского часа наказать собрался, так не выдержал, вступился. Так и погиб. Расстреляли на месте вместе со старикашкой, будь он неладен.

Воцарилась долгая, напряженная тишина.

— Ладно, некогда мне бездельничать. Еще вон сколько почты по людям разнести надо, — почтальонша встала и решительно направилась к двери. — Если своих найдешь, передай им мой поклон. Хорошо твоя маменька шьет, лучше всех, кого я знаю… И что Сереженька погиб, тоже скажи. Пусть Светланке твоей стыдно станет, что последними словами человека ни за что поливала.

— Хорошо, спасибо, передам, — решив не обращать внимание на последнюю фразу, прошептал вслед Коля. Он лихорадочно пытался вспомнить, общался ли когда-то с вышеупомянутым Сережей, но ничего конкретного в голову не шло, и на душе от этого почему-то было очень гадко.

— Дверь-то закрой! — крикнула почтальонша-учительница уже со двора. — А то мало ли, воры сейчас отважные, а ты контуженный.

Коля послушно пошел в коридор и закрыл дверь. С обратной стороны. Издевки гостьи кое в чем пошли на пользу: Горленко вспомнил, что каким бы раненым и контуженным он ни был, службу все равно никто не отменял. Когда ему как уважаемому фронтовику пошли навстречу и дали направление в Харьков, он обещал сразу по прибытии в город явиться в военный отдел, в распоряжение которого командировался.

* * *

В районном отделении милиции на улице Дзержинского, куда ни глянь, творились абсурд и полнейшая ахинея.

— А теперь еще раз для непонятливых! — доносился раздраженный бас из кабинета рядом с Морским. — Как только немцы заняли Ворошиловград, вы посадили двухлетнюю дочь на повозку и повезли ее к ним. Шли пешком две недели. Так?

— Так, — отвечал усталый женский голос. — Только не в Ворошиловград, а в область. И не к немцам, а к маме. К моей маме… В Харькове тоже тогда немцы были, что я в них не видела? Вторую зиму мы в одиночку с дочкой тут не выжили бы, поэтому и пошли к родственникам. Приятного мало — вдоль дороги трупы валяются, а ты знай себе топаешь вперед и надеешься, что дойдешь, к ним не присоединившись… У кого хотите спросите, все тогда так ходили, стремились поближе к родным…

— Не перекручивайте! — не успокаивался бас. — Меня ваши родственные отношения не интересуют. Речь исключительно о геополитической обстановке. Итак, пошли к немцам — раз. А потом — второй раз! Хотя утверждаете, что приятного мало… — Женщина попыталась возразить, но собеседнику явно хотелось закончить пассаж. — Я, между прочим, ваши собственные показания читаю, нечего встревать! Как только немцы заняли Харьков второй раз, весной 43-го, вы тут же выдвинулись из Ворошиловграда сюда. Что вы тут говорили? Ах, за подружкой! Соседка в селе стала плакать и стыдить вас, мол, как же так, уезжали учиться в Харьков вместе, а домой вернулись вы без нее, оставив ее пропадать в чужом городе, и вот, вы не выдержали, пошли искать подругу. Я правильно все читаю? Вам самой не кажется все это подозрительным?

— Не кажется. В Харьков я вернулась действительно этой весной. Уходила из села, когда там наши уже стояли, а пришла в Харьков в тот же день, как вторые немцы его снова отвоевали. Но откуда я могла знать, что так случится? Я действительно за Даринкой пришла, за подругой детства. Вы бы плач тети Марийки тоже не вынесли и тоже пошли бы как миленький. Впрочем, может, вы бы и не пошли…

— Подругу нашли? — не обратив внимания на последнее замечание, проникновенно поинтересовался собеседник и явно обрадовался утвердительному ответу. — Вот! И никуда не повели почему-то, а остались обе тут, под немцами в Харькове.

— Мы остались, потому что между нами и Ворошиловградом уже была линия фронта. К тому же вторые немцы запретили выход из города. Порядки поменялись, уйти невозможно было. Послушайте, товарищ следователь! — По голосу было понятно, что женщина на грани истерики. — Я не знаю, зачем вы меня второй раз уже вызываете! Я вашему коллеге все как есть неделю назад рассказала. Ну, подумайте сами, у меня дочь тогда под Ворошиловградом осталась. Ну неужто, если бы могла, я бы к ней не пошла?

— Так и запишем, мечтала снова пойти в Ворошиловград, к немцам! — с победными нотками в голосе провозгласил следователь.

В этот момент в конце коридора с грохотом отворилась дверь. Громко всхлипывавшая женщина с плачущим ребенком на руках помчалась к выходу.

— Марш отсюда, я сказал! — заорал, выскочив вслед за ней утопающий в облаке табачного дыма мужчина.

— Что у тебя, Сень? — осторожно спросил тот самый следователь с басом, выглядывая из своего кабинета.

— Ерунда! — отмахнулся Сеня, тщательно вытирая руки платком. — Стояла на немецкой бирже труда, уехала с ребенком к фашистам на заработки, вернулась, когда немцы второй раз в Харьков вошли, вместе с немецким лейтенантом. А теперь ни в чем виновной себя не признает. Меня, говорит, обманули, условия труда и жизни для наших в Германии были ужасные, в Харькове жить лучше, и вообще, меня насильно угнали, а подпись на бирже угрозами