кто спасся, ваш поступок особенно ценен… — Морской и сам не знал, откуда у него в голове такие сложные пафосные конструкции, и смутился, опасаясь быть заподозренным в неискренности. Впрочем, парень особо не слушал: вежливо склонил голову, как гимназист во время нудной речи учителя, изображал внимательность, а сам при этом глядел куда-то вдаль. Отследив его взгляд, Морской вздрогнул — в кабине грузовика, разговаривая о чем-то с водителем, полулежала-полусидела Лариса. Дочь совершенно не изменилась за последние годы, разве что еще больше похудела. И губы — губы были пересохшие и, кажется, потрескавшиеся, как в детстве, когда Морской после долгих зимних прогулок возвращал Двойре ребенка с обветренным лицом.

— Папа Морской! — Ларочка почувствовала на себе его взгляд и, обернувшись, свесилась через опущенное стекло окна. — Мама говорила, что будет сюрприз, но я не знала, что прямо такой. Ох! — Но первая радость тут же затмилась тенью. Ларочка схватилась за бок и, сморщившись, вжалась в спинку сидения.

Начался переполох.

— Тебе нельзя делать резких движений! — бросилась к дочери Двойра. — Все в порядке? Покажи, я посмотрю! До перевязки вообще не двигайся! Тебя Женька сам перенесет, слышишь? Господи, как же вы доедете до больницы!..

— Видимо, надо спешить, — сам себе сообщил парень и лихо запрыгнул в кузов грузовика. Постучал по кабине, крикнул заправское: — Трогай! — и добавил, скорее для Двойры, чем для водителя: — Только потихоньку! Чтобы без ям.

Морской понял, что Ларочку сейчас увезут.

— Подождите! Подождите секунду! — он подскочил к кабине и, мягко отстранив Двойру, посмотрел дочери в глаза. Кидаться с объятиями он, разумеется, не решался.

— Ну и что ты стоишь? — хмуро спросила Ларочка. — Может, поцелуешь меня, будто рад встрече и вовсе на меня не обижен?

— Может, — пробормотал Морской, не двигаясь. — А за что я обижен?

— Да ладно, хоть сейчас не юли! — попросила Лариса слабым голосом. — Как будто я не понимаю… Ты обиделся, что я не пришла перед вашим отъездом из Харькова… — ошарашила Морского дочь и принялась оправдываться: — Но я ведь знаю тебя насквозь, папа Морской! Ты же не просто так попросил зайти, ты стал бы уговаривать поехать с вами. Что ты там в записке писал? — к полнейшему удивлению Морского, Ларочка процитировала: «Нас эвакуируют. Иначе не получится. Приходи как можно скорее». Я сразу поняла, к чему ты клонишь. Но пойми — без Женьки я никуда бы не поехала, а чтобы взять его с собой, тебе пришлось бы столько хлопотать, что… — Ларочка на миг сбилась, но взяла себя в руки и снова заговорила: — И потом, я глупая была. Думала, зряшная вокруг паника, ничего с Харьковом не случится. Не хотела я никуда уезжать. Тем более, папа Яков, когда с фронта написал друзьям, чтобы меня работать в госпиталь взяли, попросил также, чтобы позаботились об эвакуации, если понадобится. Я знала, что, если уж совсем опасно будет, нас с Женькой вывезут. В итоге, кстати, пришлось изрядно побегать, чтобы так и вышло. — В глазищах Ларочки одновременно умудрялись отражаться и радость встречи, и мольба о прощении. — Ну правда! Хватит обижаться! Я понимаю, что могла бы прийти и сказать тебе все это в глаза. Но я боялась, что ты станешь заставлять меня уехать.

Сердце Морского колотилось так сильно, что ему было неудобно перед окружающими. «Любить — значит видеть в человеке самое лучшее», — не к месту вспомнил он какую-то цитату и еще более не к месту произнес:

— Я тоже тебя люблю, дочь! Давай забудем все обиды…

Он наконец обнял ее, стараясь перетянуть ладонями всю боль из ее хрупкого тела на себя.

— И, главное, письма такие строгие писал, — всхлипнула Ларочка, прижимаясь к отцу. — «Привет, с праздником, все хорошо, пока»… И ни словечка от души, ни шуточки, ни жалоб. Я понимала, что ты обижаешься заслуженно, но все равно так грустила, так грустила…

— Все-все, не провоцируй меня, дочь, я же сейчас расплачусь перед всеми… — прошептал Морской, еще сильнее обнимая девочку, и мысленно дал себе слово, что никогда ни за что Ларису больше от себя не отпустит.

Обещание, конечно, тут же пришлось забыть.

— Морской, так ты идешь со мной в милицию, в конце концов? — напомнила о себе Двойра. — Если да, то надо поторопиться. Если нет — то я тебя убью… Мы должны заставить этих бездельников расследовать покушение на нашу дочь! Кто, если не мы?

Глава 6

Взрослые дети

— Я! — Сержант Горленко подскочил, вытянувшись по струнке, и тут же сообразил, что вокруг никого нет. Он просто задремал и во сне снова оказался в подготовительном лагере под Чугуевом. — Тьфу ты!

В происшедшем было погано все. И то, что задремал Коля хоть и на собственной кухне, но посреди полуразрушенного и разграбленного дома, и то, что вместо желаемых мирных картин с женой, сыном и мамой, сновидения опять рисовали картины военной жизни. Недавно в госпитале философски настроенный сын священника (хорошо, что в армию теперь берут всех, даже классово ненадежных) сказал, что это нормально — подсознание стремится в прошлое, но боится расслабиться, окунаясь в воспоминания о счастливой жизни. Однако Коле такое объяснение совсем не нравилось. Он не желал быть рабом какого-то там эфемерного подсознания.

Горленко встряхнулся, поприседал, чтобы вернуть организму хоть какое-то подобие бодрости, прошелся по дому с повторным осмотром. Выводы были те же самые: жильцы выехали давно и добровольно, спокойно забрав все, что можно унести в руках или вывезти на чем-то не очень грузоподъемном — маминой любимой тележки, кстати, тоже нигде не было, — а разграблен дом был уже потом, случайными налетчиками, возможно, и не думающими даже, что сюда еще кто-то вернется, и выковыренные с мясом доски пола, и снятые с петель двери могут кого-то сильно рассердить.

— Ну где же ты, где? — Коля был уверен, что, уезжая, Света должна была оставить какой-то знак, сообщающий о ее новом месте жительства. Поехала к родственникам в пригород? Он слышал, что многие жители оккупированных городов стремились в села, где было попроще с едой и полегче с произволом сволочей-захватчиков.

— Интересно, как теперь добираются в Высокий? — спросил Горленко сам себя, вспомнив, что центральный вокзал, с которого Света раньше выезжала в родной поселок, сейчас превратился в гору обломков.

Но если бы уезжала, написала бы письмо, оставила бы, скажем, в шкафу на Колиной полке. Хотя полок у шкафа уже не было. Сам шкаф не уволокли только потому, что он был слишком большой и крепкий…

— Надо опросить соседей! —