– Почему, – деликатно спросила я Фунга, – соседи вроде как намного… удачливее наших хозяев?

– Реформы тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, – перевел Фунг слова Тхюи, молодого хозяина с серьезным лицом. – Некоторым крестьянам вернули их землю, и старый глава семьи из соседнего дома получил довольно большой участок рисового поля. Нельзя ничего заработать, если у тебя ничего нет, – добавил он.

Коренастая старуха по пояс в грязи шла по соседскому мосту, прислонив к бедру большой таз с улитками.

– Да еще и наводнение, – добавил Фунг с улыбкой.

Три месяца Меконг лежал под покровом воды, и с неба непрестанно лил дождь. Молодой хозяин живо потащил меня в дом, чтобы я увидела своими глазами: ножки фанерного письменного стола окольцовывал слой серого ила, а стены у пола вздыбились и стали как рифленая доска. Землю совсем размыло, рассказывал он, и все передвигались только на лодках. Им пришлось приподнять спальное место, а по ночам они видели, как мимо проплывают дохлые крысы. Весь урожай был уничтожен, как и дамбы, и многие дома. Они только сейчас начали понемногу возвращаться к нормальной жизни.

– Люди погибли? – со внутренним содроганием спросила я, думая о болезнетворной эпидемии холеры и паразитах, хлынувших в воду из размытых стоков.

Тхюи покачал головой. Лишь одна старуха умерла, но ей было уже шестьдесят девять, ее время пришло, в ее смерти не было несправедливости.

Однако на их долю все же выпало немало печали. Еще полгода назад по этому дому топал пятилетний малыш – их первый ребенок. Жена Тхюи – ее звали Флауэр (Цветок) – сбивчиво вспоминала подробности, часто замолкала, говоря полушепотом и сопровождая свой рассказ устрашающими жестами, как человек, которому уже много раз пришлось пересказывать трагическую историю. Малыш играл на проселочной дороге, ведущей к дому, и не заметил грузовика, который мчался слишком быстро и не успел ни свернуть, ни затормозить.

Первой моей мыслью было: «Как такое могло произойти на грунтовой дороге, где даже двоим велосипедистам не разъехаться?» А потом я подумала: «Как можно было разрешить маленькому ребенку играть в таком опасном месте?» Но я подняла глаза и увидела незажившую боль на их лицах, и мне стало стыдно за себя.

После ужина мы подвесили гамаки. Фунг улегся и стал рассказывать байки в облаке дыма от купленных в магазине сигарет. Ему даже в голову не пришло поделиться дорогими сигаретами с нашими хозяевами, хотя мы купили четыре блока именно с этой целью, а молодая пара с готовностью подливала Фунгу домашнего виски. Но ему казалось, что достаточно уже того, что он их веселит; они хватались за животы и раскачивались взад и вперед, не в силах сдержать смех. Глядя, как старухи зажимают беззубые рты руками, окидывая меня взглядами с ног до макушки, я поняла, что шутки по большей части обо мне. Но их смех не казался мне жестоким, а на веревках моего гамака энергично раскачивался маленький мальчик. Не мог же Фунг наплести обо мне одно только плохое? Вдруг ко мне подошла толстая старуха, подперев руками бока; ее морщинистые ноги оказались в нескольких дюймах от моего лица. Она сердито уставилась на меня и громко проговорила по-вьетнамски:

– Ты хоть иногда вспоминаешь свою мать?

И я поняла, что мне настал конец.

Пять утра, на улице беспроглядная темень. Ни пламени свечи, ни тени рано поднявшихся хозяев, лишь предрассветное пение петухов да стрекот сонных сверчков. Стояла полная тишина – пока кто-то не нажал на выключатель и из большого соседского дома вдруг не послышались душераздирающие вопли Майкла Джексона. Соседи проснулись.

В двадцать минут шестого они уже вовсю занимались домашними делами: стучали кувалдами, орудовали пилой в бледных рассветных лучах. По меньшей мере полдюжины юношей рубили поленья на аккуратные досочки. Старик – глава семьи – стоял на приставной лестнице спиной ко мне и приколачивал новый навес. Я ожидала увидеть дородного дядю с огрубевшим от сигар голосом и жирными пальцами, увешанными бриллиантовыми кольцами. Но патриарх оказался жилистым и мускулистым; его ногти были крепкими, а пальцы на ногах скрюченными, как плоскогубцы. Его тело гибко раскачивалось, словно садовый шланг; он отклонялся назад всем весом с каждым движением молотка. Весь последующий час я наблюдала за соседским двором, где кипела работа; за это время они построили еще одну стену, а женщины высыпали на улицу, с трудом удерживая в руках ворохи белья, которое они опускали в воду канала и колотили о камни. Музыкальная подборка была бессистемной: то гулкий ритм американского диско, то азиатские инструментальные мелодии – сплошные бемоли и вибрирующие клавишные.

Наконец, когда взошедшее солнце превратило нашу маленькую хижину в горячую духовку, за москитной сеткой послышались шевеление и голосок маленького ребенка; кто-то встал. Хозяева открыли заднюю дверь и расположились по краю пруда, отправляя потребности рядом с грязной посудой и сохнущим бельем. Я с тоской вспомнила туалет высотой по колено и рыбешек в ожидании кормежки и пошла к соседям, просить разрешения воспользоваться их душевой кабинкой и прудом.

Чуть позднее я опасливо ступила в расшатанную лодчонку из трех досок вслед за беззубым отцом Тхюи и села как можно осторожнее, прижимая к груди камеры и глядя, как десятилетний мальчик затыкает комками грязи многочисленные дыры, в которые просачивалась вода, плещущаяся вокруг наших ног. Орудуя шестом, старик поплыл по каналу, где едва могло пройти наше суденышко, время от времени останавливаясь, чтобы сдвинуть в сторону узкие доски, проложенные вместо мостков. Мутные канавы, которые я поначалу приняла за канализационные стоки, на самом деле были судоходными путями для этих крошечных лодочек-каноэ. Теперь я поняла, как это вьетнамские солдаты во время войны не оставляли следов и передвигались под самым носом американских часовых, словно бесшумные призраки.

Мы выехали на открытое пространство и поплыли по затопленному рисовому полю. У одного края двое мужчин склонились над самодельными лопатами, вскапывая землю для новых посевов. Это был тяжелейший труд, подвиг, достойный Геракла, – в глубину перекопать восемь футов глины на каждый с трудом отвоеванный фут нового поля.

Немногим молодым людям выпадала возможность застолбить себе место на нескольких оставшихся островках земли, усыпавших безграничные поля. Первенцы наследовали семейные поля, а с ними и обязанность заботиться о родителях в их старческие годы.

– Младшие сыновья уезжают, нанимаются на работу за один доллар в день. – Отец Тхюи на минуту замолк и махнул рукой на горизонт: – Или едут в Митхо, или в Сайгон. И никогда не возвращаются.

Он прошептал имена двоих сыновей, которых таким образом потерял.

Большинство тех, кто остался, множили детей и постепенно скатывались в нищету. А усилия тех, кому удавалось хоть чего-то достигнуть, нередко сводились на нет засухой, наводнением, болезнью или необходимостью помогать менее удачливым родственникам. Те немногие, кто преодолел все это, шли по тернистому пути к богатству по меконгским меркам, которое папа Тхюи описал, загибая скрюченные артритом пальцы.