Им, несомненно, не хватало многих вещей, без которых невозможно представить детство европейского или американского ребенка: ни конфет, ни мороженого, ни телевизора – они даже слова такого не знали. Но взамен они имели возможность постоянно бегать босиком, и им всегда хватало товарищей по играм; они могли шуметь сколько угодно, а запачкавшись, просто окунуть одежду в реку и потом разложить на камнях и оставить сушиться на солнце.

Мало того, этих детей и их родителей связывали отношения, которые на Западе перестали существовать уже давно, где-то на этапе угольных шахт во времена промышленной революции. Дети здесь никогда не были предоставлены сами себе. Родители и родственники были постоянно рядом. И дело не только в непосредственной близости – связь была еще глубже. Малыш мог приобщиться к отцовскому труду, что было совершенно недоступно западным детям, чьи родители корпели в офисах. Деревенских детей сперва носили на руках, затем держали под присмотром, и наконец наступал день, когда им позволяли принимать участие в работе, которая кормила дом и обеспечивала нужды семьи. За вклад в общее дело дети заслуживали уважение и доверие. Четырехлетним малышам вручали спички, и они разжигали очаг. Водяной буйвол весом в полтонны оставался на попечении карапуза, едва доросшего до трехфутовой отметки. Дети могли трогать любое семейное имущество и реагировали на это доверие с несвойственной их годам серьезностью.

Их социальная роль находила отражение в детских играх. В то время как я лепила куличики из грязи и гонялась за бабочками, эти дети ловили рыбу на канале решетом. Поймав хоть одну, даже крошечную, они бежали домой и смотрели, как ее приготовят на обед. Они вырезали из дерева маленькие лодочки, ничем не отличавшиеся от тех, что строили их отцы. Девочки учились высаживать рис чуть ли не раньше, чем ходить, и с четырех лет носили за спиной новорожденных братиков и сестричек. Этим детям были совершенно не нужны пластиковые пожарные машины и куклы Барби. Они были королями и королевами своих владений: каналов и полей, мостов, деревьев и кустов; не было такого дома, в который они не могли свободно войти. Они мастерили воздушных змеев из обрывков бумаги и гибких прутиков и запускали их с сосредоточением военных пилотов. Делали флейты из стеблей бамбука и окарины из глины и маршировали по тропинкам, как солдаты, идущие на войну.

Я вспомнила мамины рассказы об Африке, которые слушала на ночь в детстве. Наконец ее истории ожили – я видела их на каждом шагу.

Мы подъехали к грохочущему шоссе, слезли с велосипедов и сели ждать Тяу в придорожной закусочной. Фунг, у которого уже выработался безошибочный нюх, тут же раздобыл гамак и, уютно в нем устроившись, заказал кофе со льдом. Спустя несколько часов нарисовался Тяу: от него несло виски, а на лице было обиженное выражение отвергнутого влюбленного. Сил ему хватило лишь на то, чтобы заказать обед, подвесить гамак и плюхнуться в него. Фунг посмотрел на часы и беспомощно развел руками. До нашей прибрежной деревни шесть часов тяжелой езды в горку, а стемнеет часов через пять.

– Завтра, – отрезал он.

– Я еду, – упрямо заявила я. – Если понадобится, на автобусе.

– Тут автобусы не ходят, – обрадованно сообщил мне он.

Я села на велосипед. Оба проводника резко изменились в лице. Фунг хлопнул себя по лбу и пробурчал, что постареет лет на двадцать к моменту нашего возвращения в Сайгон. Тяу закрыл глаза и выпустил дым через раздутые ноздри. Они перебросились парой слов, пришли к соглашению между собой и, повернувшись ко мне, хором сказали «нет».

Я уехала.

Через час проводники меня догнали. На равнине без единого холмика их было видно за милю: рубашка Фунга развевалась на ветру, оба усердно крутили педалями. А я так замечательно ехала без них: тело расслабилось под мерный ритм вращающихся педалей, прониклось свободным ощущением дороги. Они подъехали, пыхтя от злости и поджав губы, и обвинили меня в том, что я нарочно ехала быстро, чтобы они не догнали. И это было так. В отместку они заставили меня остановиться у первой же придорожной закусочной и стали заказывать блюдо за блюдом и выпивку. Я же впервые за много дней нормально поела и припрятала остатки в пакетик, чтобы не пришлось больше глодать гнилую гуаву.

Едва мы взобрались на велосипеды, как пошел ливень. Дорога покрылась бензиновыми лужами и окрасилась во все цвета радуги, и Фунг позвал нас переждать дождь под навесом. Вскоре к нам присоединился мужчина сурового вида, необычайно дородный для вьетнамца, с колечком седых волос вокруг лысины. Услышав, откуда я родом, он расплылся в улыбке и поздравил меня с окончанием войны, в которой я никогда не участвовала. Его звали Ву Дат. Ему было сорок шесть лет; он был отцом шестерых сыновей, таких же крепких, как и он сам. Сыновья один за другим пошли в солдаты; их раскидало по всей дельте Меконга, где они жили в обветшалых деревянных бараках и готовились к войне. Сам он надеялся, что сыновьям никогда не придется ее увидеть. Они были слишком молоды – лет по двадцать, – чтобы воевать с Камбоджей, и служили слишком далеко, чтобы палить по китайцам, когда в 1985 году те ринулись через границу к северу от Ханоя. Сыновья принадлежали к первому поколению детей, кому хватило времени пройти строевую подготовку прежде, чем умереть, а сам Ву Дат – к первому поколению отцов, способных говорить о своих детях без скорби в глазах.

Но без войны шансы на повышение были ничтожны, зарплата мизерной, а возможности дополнительного заработка и вовсе никакой. Отец семейства явно не бедствовал: элегантный дождевик, сверкающий мотоцикл, – но даже его процветающий строительный бизнес не смог бы прокормить шесть новых семей и выводок детей. По взаимной договоренности никто из юношей пока не женился: они ждали, что отец найдет им выгодную партию. Ву Дат пригласил меня в гости.

Я угрюмо кивнула в сторону своих проводников. Ву Дат презрительно фыркнул, увидев их длинные ногти и зализанные волосы, крепко прижал мою свободную руку к своему плечу, завел мотор, и только нас и видели.

Мой взгляд упал на ошарашенного Тяу и разъяренного Фунга, после чего я вынуждена была переключиться на управление велосипедом: одной рукой, по кочкам и скользким бензиновым лужам, на скорости мотоцикла. Я не сомневалась, что еще поплачусь за свою выходку, но как же мне было весело!

В конце концов совесть взяла верх, и я неохотно поехала обратно. Ву Дат помахал мне на прощание и укатил в поисках другой невесты для ватаги своих амбициозных отпрысков.

Мы снова въехали в пригород, и на этот раз я безошибочно узнала ветхие хижины на подступах к Митхо. Сгущались сумерки, и эта дорога заводила нас все глубже в самое сердце перенаселенного города. Фунг солгал. Не было никакой деревни.

Я поставила ноги на землю и встала, держась за руль, посреди улицы, запачканной бензином и брызгами грязи. Мимо проезжали машины, а во мне медленно закипал гнев. Я представила, как вспарываю Фунгу живот его собственными когтями. Топлю Тяу в гигантском чане с бриолином. Интересно, хорошо ли проводят электричество торчащие золотые зубы? К чертям мою визу, к чертям весь их вонючий Союз молодежи и коммунистическую партию в придачу – я сыта по горло своими жлобами-проводниками и их детским враньем. Экскурсия окончена.