— Перестраховка, — кивнул с улыбкой Черемисов. — Сковородка.

— В смысле? Какая сковородка?

— Желательно чугунная. Для прикрытия собственного зада.

— Грубо, но верно. Ты меня понял, Володя. Все эти добрые советы, которые даются шепотком на ухо и в коридоре, когда тебя доверительно берут под локоток, ничего не стоят, в том случае если грянет проверка свыше и начальство самоустранится. Тогда можно очень глупо выглядеть, потому что придется лепетать чушь, а начальник будет делать большие глаза и иметь на это право.

— До сих пор начальство, как я понимаю, Иван Трофимович, вас всегда прикрывало. Имели вы или не имели каких-то письменных указаний.

— Ничто не вечно, Володя, под луной, — хмыкнул Пугачев.

— Тоже латынь?

— Нет, дружок, это уже Карамзин, — покачал Пугачев головой. — Но давай вернемся к нашим делам. Пиши задание. Первое: проверить состав улик с места убийства Борисова на схожесть с составом улик с места убийства Белозерцева.

— Убийства?

— Если мы будем располагать неопровержимыми доказательствами, что произошедшее — несчастный случай, я в тот же день напишу рапорт о досрочном выходе на пенсию, Володя. Второе! Подготовить план допроса Садовской. Очень тщательно взвешенный план!

— Так ее найти не могут. Может, она заболела или срочно уехала куда-нибудь к родственникам? Я уж и на работе повестки оставлял, и домой отправлял с уведомлением, и участкового напрягал…

— Вот поэтому я и говорю, что это убийство. Ты знаешь, что Садовская была любовницей Белозерцева? Нет! А я знаю. Белозерцев мертв, Садовская исчезла вместе с четырехлетним сыном и матерью.

— Мать уехала к сестре в Волгоград. Это показали соседи, это установлено через администрацию железнодорожного вокзала. Она покупала билет на свое имя и садилась в тот поезд.

— Очень вовремя, — кивнул Пугачев. — И эта женщина — важный козырь, очень важный.

И почему-то после этих слов Пугачев пожалел, что произнес их. «Болтлив я стал, – подумал он с сожалением, – стар и болтлив. Никогда и никому я до конца не расписывал своих версий и хода расследования. До последнего».

Сергей Михайлович Никольченко слыл в поселке неисправимым оптимистом. Многие с завистью думали, что ему многое в жизни удается и достается очень легко. Работал в полиции, был на хорошем счету. Потом уволился и занялся чудным делом — стал частным детективом. Но и тут у него, кажется, все шло справно да гладко. Всегда приветлив, улыбчив. Всегда с шутками и прибаутками.

Правда, были в «поселке», как называли эту окраину Романовского, еще с советских времен, некоторые люди, которые поговаривали, что не всегда Сергей Михайлович был таким — в молодости он был серьезным, неулыбчивым. И то, что изменился с годами, приписывали его жене Галине. Или Ганне, как ее называли на украинский манер, откуда она и была родом.

Галина была женщиной заводной, неунывающей, громогласной и веселой певуньей. А народная мудрость гласит, что мужика жинка делает. Потому, мол, и Никольченко сам со временем стал таким же, под стать жене. И гляди-ка, сумел тестя с тещей из Украины перевезти к себе. Да Ирину, младшую сестру Галины, безмужнюю и с дитем. Встречались всей семье часто, весело, с застольем и песнями. Кто-то из соседей радовался, глядя на никольченский дом, а кто и завистливо осуждал.

Другая беда была в семье — не дал бог им детей. Грустили супруги, наверное, где-то в глубине души, но на людях не показывали. Зато других детей любили от души, а уж родную племянницу Аленку тем более.

Пятница для городского человека — день, предполагающий двухдневный отдых в том виде, в каком его каждый предпочитает: кто-то в своей квартире на диване два дня проваляется, кто-то вытащит вторую половину в кино, театр, в другое зрелищное место. В деревне — дело другое. Не у зажиточных, не новых русских, а у простого люда. В деревне пятница — это преддверие двух дней с особым распорядком: в субботу генеральная уборка в доме, грандиозная стирка, потом баня и застолье.

Сегодня была как раз пятница. И Никольченко вернулся с работы в предвкушении выходных. Неделя была тяжелой и напряженной. И уж тем слаще ее окончание в семейном кругу. На этой мысли он с улыбкой загнал машину во двор и заглушил двигатель.

— Ты чего там? Уснул? — послышался со стороны веранды звонкий голос Галины. — Тут к тебе родня в гости приехала, а ты и не торопишься!

— Здорово, Сергей! — раздался зычный голос, и на ступеньках показалась массивная фигура Зосимы Игнатьева — двоюродного брата по линии матери.

— От ты ж человек! — шутливо укорил Сергей Михайлович. — Ну почему не позвонил, не предупредил-то? Я бы тебя встретил, все как у людей.

— Да ладно тебе, — довольно ответил Игнатьев, обнимая Никольченко, — что в вашем городке добираться-то — двадцать минут не спеша от автобуса.

— Давайте, братья, — позвала Галина, — руки мыть и за стол. Ужинать. А то гость без хозяина уперся и ни в какую. Сто грамм, говорит, и то принять грех.

Улыбчивая и приветливая Галина дождалась, пока мужики с аппетитом съедят борщ, нальют по второй и примутся за макароны по-флотски. Эта стадия ужина проголодавшихся и уставших за день мужчин уже не требовала женского присутствия. Даже наоборот. Галина очень любила кормить мужиков, очень ей нравилось смотреть, как они хорошо, с аппетитом кушают. Но теперь им поговорить надо, так что лучше оставить братьев одних.

— Все, не могу, — первым сдался Никольченко, отодвигая тарелку с макаронами. — Это Ганна для гостя расстаралась по столько накладывать.

— Угу, — невнятно отозвался Игнатьев, тщательно выскребая вилкой пустую тарелку. — Хозяйка у тебя м-м… ая. Уф.

Сергей Михайлович с улыбкой смотрел, как брат отодвигает тарелку и сыто откидывается на спинку стула.

— Ну что? — хитро подмигнул Игнатьев. — Еще по маленькой да покурим?

Налили еще по пятьдесят граммов, посмотрели друг на друга, подмигнули и молча опрокинули рюмки.

— Так как же ты решился-то все бросить? — закусывая сочной квашеной капустой, продолжил разговор Никольченко.

— Так вот и решился. — Зосима Иванович поднялся, нашел в кармане куртки сигареты, закурил, глядя в окно на вечереющее небо. Потом ответил, не поворачиваясь: — Решаться-то легко было, когда в спину подталкивали.

— Тебя что, уволили?

— Не-ет, — невесело засмеялся Игнатьев и вернулся за стол. — Сам написал. Но смысл содеянного от этого не меняется. Долго я терпел, понимаешь, через себя перешагивал, а все одно не смог переселить. Преступления откровенно совершаются с попустительства кого-то в верхах, преступника покрывают. Я планирую операции, захваты, задержания, а вместо этого получается пшик. А потом, ты же меня знаешь, я в запале могу такого наговорить, что не всякий начальник и простить может.

— Это у тебя есть, — кивнул Никольченко, — забываешь ты народную мудрость, что не трогай, оно и не воняет.