После службы их ждал сытный завтрак, а потом за Германом зашел отец Антоний, и они куда-то ушли вместе. Лора напрашиваться в их компанию не стала. Ей не терпелось добраться до компьютера и хорошенько поработать. Картина уже завладела ее мыслями. Она засела в своей светелке и потеряла счет времени.

От обеда она отказалась, тем более что Герман позвонил и сказал, что поест у отца Антония. Ну и отлично. Она уже увлеклась и не хотела прерываться. День прошел в трудах и заботах, а потому пролетел быстро.

Вечером, когда любезная и хлебосольная Зоя Павловна накормила их ужином, а потом еще и на чай зазвала, Герман спросил, начала ли она работу с портретом.

– Будем считать, что да, – ответила Лора, не в силах отказаться от второй ватрушки с деревенским творогом.

– И что скажешь?

– Скажу, что и на этот раз семейству Строгановых не повезло. Это не Софья Владимировна.

Герман посмотрел удивленно. Даже чашку на стол поставил. Плюшек он не ел и чай пил несладким.

– То есть опять полный афронт? Точно?

– Точнее некуда. Сейчас поясню. Виже-Лебрен перерисовала практически всех русских аристократок. Когда речь шла о портрете с ребенком, с сюжетом не заморачивалась. На несколько условном фоне – ну, там, стена с колоннами или что-то в этом роде – модели вполоборота сидели на диване, держа ребенка на руках. Образ тоже был один на всех – Мадонна с младенцем, но в нарядах эпохи ампир. Во Франции их называли «голые платья». Свободные, часто яркие. Кстати, художница их шила сама.

– Какая предприимчивая! – удивился Герман.

– Ушлая дама, согласна. Еще и прически заказчицам крутила. Словом, весь пакет услуг. Да, забыла. На голове покрывало. Младенец, как водится, в рубашечке. В нашем случае все так и есть.

– А чего нет?

– Понимаешь, у Софьи Строгановой ребенок сидел на руках, голова на уровне груди матери, а тут стоит на коленях, прижавшись лицом к щеке женщины. Их головы практически на одном уровне находятся.

– Что же этот ваш… который картину нашел… как его?

Лора вздохнула и заглянула в чайник, осталось ли там еще кипятку.

– Чернышевский.

– Николай Гаврилович?

– Наоборот. Гаврила Николаевич.

Герман хмыкнул и посмотрел, как она тянет с тарелки пирог с капустой.

– Шутишь?

– Я – нет. Это его родители большие шутники. Повеселили народ.

– Да уж. Так он что? Совсем ничего не соображает? Откуда ему про Строганову в голову прилетело?

– Ума не приложу. Почему он в любом портрете видит какую-нибудь Строганову? Кстати, портрет Анны Сергеевны Строгановой с сыном Виже-Лебрен писала тоже. И тоже в покрывале. В Белом зале Эрмитажа висит.

– Так, может, это она? Жалко Гаврилу Николаевича разочаровывать.

– Ну нет. На нем фигура женщины по размеру гораздо больше, чем здесь.

Герман приподнялся и подтянул блюдо с пирогами поближе к Лоре.

– Деловая особа эта Виже-Лебрен.

– Не то слово.

Он помолчал, поболтав в чашке остатки чая.

– Так что же теперь? Выходит, зря мы всю эту катавасию затеяли? Царь фальшивый оказался и тебе здесь делать нечего?

– Никак меня спровадить хочешь? Думаешь, мешать буду?

– Да я-то что! Вот хозяйка, боюсь, скоро по миру пойдет с такой постоялицей. Все ватрушки в один присест умяла и, кажется, останавливаться не собирается.

Лора замерла с набитым плюшкой ртом.

– Ой, блин… Точно. Позор какой…

– Да уж… А главное – куда только лезет? Маленькая, худенькая, а прожорливая…

Он закрыл ладонью щеку и потряс головой, словно не мог понять, как такое может быть на белом свете.

– И сколько я съела? Четыре?

– Пять. Но я не считал.

Лора отодвинула чашку и стала вылезать из-за стола.

– Куда? Ты еще кулебяку не попробовала! – Герман, посмеиваясь, стал выбираться вслед за ней.

– Тише ты, – шикнула Лора, – скажем, что мы вдвоем ели.

– Ну нетушки, ты меня в этот криминал не впутывай!

Герман изобразил на лице праведное возмущение и крикнул:

– Зоя Павловна, спасибо за чай и обалденные пироги! Лора шесть штук съела и с собой прихватила парочку!

От неожиданности Лора задохнулась и выпучила глаза на манер Вовчика Щеглеватых.

– Что? Ах ты Фриц несчастный! Своих сдавать? Мало мы вам под Москвой наваляли?

Она погналась за стремительно улепетывающим по дорожке Германом и даже не вспомнила о собаке, которая, высунувшись из будки, проводила бегунов недоуменным взглядом.

Лора выскочила за калитку и тут же оказалась у Германа в руках. Он держал крепко, почти обнимал, и Лоре ужасно хотелось, чтобы он прижал ее чуть-чуть посильней. Однако вместо этого она выскользнула из его рук и, словно стараясь отдышаться, отошла.

– Знаешь, если бы ты дал мне договорить…

Она сделала паузу и обернулась. У него было расстроенное лицо. Всего мгновение. Но она заметила. Ага! Будешь знать, как надо мной потешаться!

Почувствовав удовлетворение от малюсенькой мести, Лора улыбнулась своей коронной улыбкой и взяла его под руку.

– Прошвырнемся по Бродвею?

Герман молча повернул направо, к реке.

– Так вот, наш недобитый союзник Фриц Александрович, никуда я не собираюсь уезжать, а собираюсь заполучить картину для исследования.

Герман поднял брови. Вроде как удивился, но было видно, что успокоился. Неужели думал, что я смотаюсь, а его брошу тут одного фреской заниматься?

– На предмет? – спросил он как можно равнодушнее.

Ишь ты! На предмет!

– На предмет установления авторства и времени создания, конечно. То есть атрибуции.

– Ты же сказала, что картина не та?

– Не та, что искал наш неудачливый друг Гаврила Николаевич Чернышевский, но уверена, что это не любительский опус руководителя рисовального кружка из дома пионеров.

– Это и так понятно. Вещь действительно старая. Ты сколько ей дашь?

– Более двухсот.

– Значит, все-таки конец восемнадцатого. Уже неплохо. А что еще?

Лора видела, что настроение Германа улучшается с каждым ее словом. Она почувствовала привычную уверенность и скомандовала:

– Сорви мне яблоко. Вон, видишь, через забор перевесилось.

– Оно неспелое.

– Да нет, смотри какое крупное.

– Это поздний сорт. Оно только к октябрю нальется.