— Звучит цинично, но у меня для вас подарок, для вашей книги. Ваш друг Женя Бачурин умер.

— Когда?

— Не то первого, не то второго января.

— Хм. Действительно, подарок. О нем можно многое написать. Несколько лет подряд я тесно с ним общался. Свой медовый месяц с Еленой в 1973-м мы прожили у него в мастерской, на Уланском переулке.

Так мы цинично переговаривались. Данила пил кофе на кухне, а я ходил мимо него, благо кухня длинная и узкая. В моей пестрой жизни худенький старичок Бачурин (вот он глядит с фотографии из его некролога в газете «Новые известия») присутствовал несколько лет. Яркогубый, самоуверенный молодой человек был мне старшим братом, наставником и учителем. Слава богу, я его не слушал, рос, как мне заблагорассудится.

Бачурин, второстепенный бард и второстепенный художник. Ершистый и злой человек. Я, по-моему, был его слабостью. Мне кажется, он восхищался не только моим поэтическим талантом, ярко проявившимся как раз в те годы, когда мы с ним дружили, в 1968–1974 годах, но он восхищался и моей безрассудностью «гуляки праздного».

Таким гулякой праздным он изобразил меня в песне, подаренной им мне на мою свадьбу с Еленой Щаповой, впоследствии героиней романа «Это я, Эдичка».

В песне есть строки:

Я в последний раз займу у друга денег,

В час получки захватив его врасплох.

Он в последний раз мне скажет: «Ты бездельник!»

А потом, чтоб я ослеп, а потом, чтоб я оглох…

Есть в этой же песне строка:

Я в последний раз женюся на блондинке,—

в этой строчке он оказался недурным предсказателем. Я больше не женился на блондинках, а поскольку мне меньше чем через два месяца исполнится 72 года, то вероятность еще одного «женюся на блондинке» ничтожно мала, хотя она и есть.

Впрочем, впоследствии я узнал, что он «передарил» мою, мне на свадьбу подаренную, песню нашему общему другу нейрохирургу Олегу Чиковани. «Подарил» и «передарил» не следует понимать в американском смысле, что взял и оформил все права на исполнение этой песни мне или Чиковани. Нет, он всего лишь исполнил песню на моей свадьбе и сообщил, что дарит ее мне. Что он сказал Чиковани, я не ведаю.

В Москве тех лет (я приехал в столицу из Харькова 30 сентября 1967 года и улетел из нее в Вену 30 сентября 1974 года) Бачурин был известным, но далеко не первостепенным персонажем. Он был известным и небесталанным художником, однако его картины, похожие на выцветшие фотографии, изображавшие советские довоенные семьи на пикнике либо в разгар советского быта, конечно же, выглядели консервативно на фоне корифеев авангарда тех лет: Кабакова, Соостера, Янкилевского. Однако в них, в бачуринских картинах, присутствовал меланхолический мистицизм, и если бы Бачурин с большей энергией развил свою манеру, то из него мог получиться художник вроде Фрэнсиса Бэкона, ну, может, помельче, но узнаваемый с первого взгляда.

Бачуринскую манеру, мне кажется, освоил и позаимствовал художник Борис Заборов, куда более энергичный, чем Бачурин (он, к тому же, не сочинял и не пел песен, так что ничто его не отвлекало от живописи). Заборов уехал в Париж и стал там заметным художником. Бачурин не стал. Он бродил круглыми сутками по мастерским и квартирам художников и охотно откликался на предложение захватить гитару. Пел он охотно и много.

Я полагаю, что существование барда привлекало его больше, чем существование художника, потому только, что бард мог немедленно смаковать свой успех, пожинать плоды в виде аплодисментов, одобрения, благосклонности девушек и женщин. А женщины составляли немаловажную часть бачуринской богемной жизни. У него была жена, ленивая блондинка Марина с родинкой на верхней губе, но Марины ему всегда было мало, его романы я исчислял десятками.

Его сотрясала его южная кровь, ведь он был отпрыском редкой национальности. Он был тат. Татов считают кавказскими евреями, но Бачурин доказывал мне, что евреями они не являются, демонстрируя фотографии предков с кинжалами в папахах и черкесках, на груди такие раструбы, как у современных разгрузок, куда нужно было засовывать горцу его патроны. Детство свое тат Бачурин прожил в Сочи.

Сочинять песни и петь Бачурин начал, как он сам мне говорил, где-то в 1967 году, вдохновленный творчеством Окуджавы. Восхищался он и Галичем и его песнями. Высоцкого Бачурин не любил, однако признавал. Публика тех лет, художники, поэты, писатели и сочувствующие, а именно друзья художников, поэтов и писателей, вскоре признала Бачурина бардом, однако помещала его в хвост как минимум четвертым после мною уже упомянутых.

Песни у Бачурина получались несколько неестественно народные, такой звучащий лубок:

Дерева вы мои, дерева,

Что вам голову гнуть — горевать

До беды до поры,

Шумны ваши шатры,

Терема, терема, терема…—

распевал кудлатый Женя, старательно склонив лицо над гитарой. В такие моменты он был похож на фавна. Женщины его таким и видели, и охотно раздвигали ноги, оказавшись под его вакхическим ликом, и торсом, и взором.

Мы живем в ожидании вишен,

В ожидании лета живем,

А за то, что одной лишь надеждою дышим,

Пускай нас осудят потом.

То, что он певец мастерских, дитя стихии красок, кистей, скипидара, натурщиц и богемного быта, подчеркивала его песня «Огюст, Орест и Онорэ» — размашистая и французистая. «Огюст — это Огюст Роден, Онорэ — это Оноре де Бальзак, и Орест — лицо вымышленное», — с удовольствием объявлял Бачурин перед каждым исполнением.

Огюст, Орест и Онорэ

Сидели как-то в кабарэ.

Ах Онорэ, сказал Огюст,

Нельзя ли вылепить с вас бюст?

Орест сказал, послушай, брат!

Нельзя ли вылепить мой зад,

Нет, нет, воскликнул Онорэ,

Уж я от кофею помрэ.

Это, конечно, поэтическая шутка, и не нужно было иметь высокий ум и талант, чтобы сочинять такое, но песенка по-своему милая. Есть в ней и ловкое чудачество.

Именно чудачество ему, я предполагаю, нравилось и в моих стихах. Недаром он соорудил из моего стихотворения «Тетушка» песню и включил ее в свой репертуар. Вообще-то он редко пользовался чужими текстами:

Если кто-то есть на лавке,

Это тетушка моя,

Здравствуй, тетушка моя,

Под окошком белая…

Он был чуть ниже меня, однако широкоплечей, чем я, молодой похотливый фавн.

Он многое сделал для меня, младшего товарища. Денег он мне не давал, он сам всегда побирался у более обеспеченных товарищей. Так, он дружил с Максимом Шостаковичем и бережно оберегал эту дружбу от посторонних.

Однако он таскал меня с собой, у нас сложился такой поэтическо-певческий тандем. Мы выступали в мастерских художников, как-то добрались до Дома отдыха художников на Сенежском озере, где выступили с грандиозным успехом и столь же грандиозно пропьянствовали там дня три или четыре. Большее пьянство произошло со мной, только когда в 1996 году я поехал в батальон ВДВ в Кубинке. Только десантникам уступают художники в своем эпическом ликеро-водочном загуле.