Бачурин познакомил меня с художницей Ольгой Владимировной Траскиной, и я немало поблистал в ее салоне, а также немало продал там своих самодельных поэтических сборников, по пять рэ штука.

Бачурин познакомил меня с семейством Салнитов, и эта многодетная молодая пара пригрела меня, уезжая летом на дачу, оставила мне свою квартиру в Большом Гнездниковском переулке, дом 10. В том же помещении когда-то располагалась газета «Гудок», где работал советский классик Олеша и еще кто-то, кого я подзабыл, знаменитый.

В 1973 году в феврале именно туда, в квартиру Салнитов, перевезли мы имущество Елены Сергеевны Щаповой, ушедшей от мужа. И там же в октябре 1973-го состоялась наша свадьба. После венчания в Брюсовской церкви на улице Неждановой мы приехали к Салнитам.

Это Бачурин весной 1973 года пустил нас, влюбленную молодую пару, в свою мастерскую в Уланском переулке, и мы там прожили больше месяца. Правда, он постоянно бурчал, порою приходил в мастерскую ни свет ни заря, он явно не годился на роль гостеприимного хозяина.

Так что, получается, этот фавн и тат многое для меня сделал.

Понимал ли я в те годы, что его песенный лубок — это поверхностное скорее поп-искусство, ведь мои стихи того времени глубоки, мистичны и трагичны?

Да, понимал некоторую вульгарность его таланта. Нервность Бачурина, его внезапную мрачность я правильно объяснял его повышенной ревностью к соперникам сразу на двух полях, на которых он одновременно подвизался, — песенном и живописном.

В 1974 году я вместе с улыбающейся красоткой, она же мина замедленного действия, улетел в Вену.

С 1989 года я стал навещать старую Родину, но мне и в голову не приходило повидаться с Бачуриным. После тех людей, которых я встретил в Соединенных Штатах и во Франции, Бачурин превратился для меня в незначительного персонажа моей жизни, задействованного в одном эпизоде. Достаточно сказать, что в Москве-то я прожил в первый заход с 1967-го по 1974-й, всего семь лет, а, для сравнения, в Париже — 14 лет!

Я вообще о нем не вспоминал, я думаю. И у меня не было с его миром никакой связи. И только уже совсем где-то в поздние времена, уже после тюрьмы, я вдруг получил приглашение прийти на его концерт в Центральном доме литераторов.

В зале было так удручающе мало людей, что мне захотелось уйти тотчас же, дабы не присутствовать при его неудаче. Я пришел не то с тремя, не то с четырьмя товарищами-охранниками. Мы сели на седьмой ряд. И впереди и сзади было зияюще пусто. Только незанятые красные кресла.

Он вышел на сцену и оказался маленьким сухоньким седым старичком.

Он что-то стал говорить, и тон его был взят им как оправдывающийся. Пока он говорил, не особо энергично, на сцену вносили музыкальные инструменты. Пианино там уже стояло, но принесли еще штук пять инструментов, если мне не изменяет память. Там была даже арфа.

Старичок стал петь. Мне было за него жгуче стыдно. Товарищам, молодым охранникам, пока мы ехали, я набросал его словесный портрет как фавна, похотливого и наглого певца, спешащего запустить руки женщинам под юбки. А на сцене стоял седовласый хрупкий интеллигент и что-то завывал чуть-чуть по-козлиному.

Я стоически высидел концерт. Правда, когда он закончился, мы ушли первыми. На улице я спросил своих ребят: «Ну, и что вы думаете?»

Они помялись. Самый скептический сказал: «Ну что, авторская песня. Старомодно, конечно».

Авторская песня, я знал, для них, выросших на Егоре Летове, была символом допотопной пошлости.

Потом, с перерывом в какие-то годы, мне привелось сходить несколько раз в Центр современного искусства на Зоологической улице, как раз напротив Пресненского суда, очень хорошо знакомого суда. Один раз это был приезд в Москву художника Михаила Гробмана и его творческий вечер, второй раз — юбилей художника Анатолия Брусиловского. Несмотря на свою отдельность одинокого волка, у меня бывают короткие периоды, когда я вдруг хочу заглянуть в мое прошлое, тогда я показываюсь на подобных сборищах, чтобы отшатнуться и опять на годы уйти в свою жизнь, проходящую в окружении злодеев политики, людей войны, грубой и потной молодежи.

Оба раза я встретил на Зоологической Бачурина. Выглядел он дезориентированно, как дитя малое. Возможно, он перенес инсульт, потому что, исхудавший, стоял беспомощно, опекаемый довольно крупной женщиной значительно моложе его. У нее не было звериного выражения лица, однако звериная решимость присутствовала. Я понял, что это его жена, и она его охраняет более сурово и ревностно, чем все мои охранники вместе взятые охраняют меня.

Было ясно, что мой старший товарищ спекся. Что он уже не фавн и не копается в горячих мокрых промежностях благодарных слушательниц.

Я подошел к нему и сказал: «Здравствуй, Женя!» И протянул руку.

«О, ты!» — произнес он. И сказал жене:

«Это он, я тебе много о нем говорил».

«Да уж», — сказала она враждебно.

«Я в городе редко бываю, — сказал он. — Ты приезжай к нам на дачу». Он назвал место. «Я там круглый год живу».

Я дал им свою визитную карточку. В тот момент моей жизни у меня были визитные карточки.

Его жена не оставила мне их координат.

Та же история повторилась там же на Зоологической в другой раз.

А потом он умер вот 1 января 2015 года.

Спрашивается, зачем я все это пишу, такое разочаровывающее?

Пишу, чтобы доказать, что жизни людей незначительны?

Ну да.

«Пионер»

Он был у нас в партии давным-давно. И тогда, когда партия называлась Национал-большевистской, и позднее, когда называлась (и продолжает называться) партия «Другая Россия». Когда он погиб в Нидерландах, ему было 37 лет. Для нацбола — приличный возраст.

С фотографии глядит не совсем обычный тип. Длинная шея, кажущиеся «иностранными» черты лица, припухлые губы, выразительный нос. На цветной фотографии у него лазурные морские глаза, хотя, может быть, это эксцесс интернета. Если исходить из фамилии, то, возможно, у Саши Долматова кто-то в семье был из Далмации, возможно, албанец затесался. Это — предположение. Во всяком случае, строго русские лица не так выразительны.

Интеллигентские очки без оправы дополняют портрет человека умственного труда, не солдата, не вышибалы, не драчливого партийного активиста.

Саша появился у нас в партии в конце 90-х, принадлежал к Московской областной организации, затем куда-то пропал (известно, что в 1999-м он был арестован и провел более года в Бутырской тюрьме, вел себя храбро и в конце концов был оправдан). В эти первые годы его у нас я его не помню, что, впрочем, не мудрено, через партию за годы прошли десятки тысяч активистов, лица всех их я вряд ли мог запомнить.

Появляется он вновь передо мною уже в период «Стратегии-31», то есть в годы, начиная с 2009-го. Существуют фотографии, где, причудливо изогнувшись, он корчится в руках омоновцев. О том, что в руках у них ведущий конструктор ОАО «Корпорация “Тактическое ракетное вооружение”», омоновцы, я полагаю, не догадывались. Вряд ли при составлении протокола Саша назвал свое место работы опрашивающим его полицейским. Между тем он работал и жил в подмосковном городе Королеве, в городе с широко известной ракетной историей.