– Я боюсь, ребята, у вас превратное представление о поэзии.

– Какое сформировали, – возразил Проводов. – Мы что зубрили? «Белую березку за моим окном». Вызубрили, вышли из школы, а под березкой пьяный мужик валяется. Простите, в блевоте. Нас к этому поэзия не готовит. Она беззубая. Не про действительность.

– А ты побольше Есенина почитай, – сказала староста Бесик.

– Я читал. И что? Ну про кабак, ну про водку. Говоря вашим языком, эка невидаль.

– Значит, ни море, ни кабак, тебя не впечатляют, – подытожила Марина Фаликовна. Она прогулялась к окну, к холодной мороси. – Влад, а ты какую музыку слушаешь?

– Допустим, рэп.

– И чем тебе нравится рэп?

– Протестом. Текстами.

– Текстами? – зацепилась учительница. – А тексты – это не стихи? Оксимирон, Типси Тип – разве не современные поэты?

Эрудиция Крамер сработала; одноклассники закивали, переглядываясь.

– Это другое, – не сдавался Проводов.

– Но они выросли из Есенина, из Маяковского и Пушкина. Дай бог, из Байрона тоже. Но в чем-то ты абсолютно прав, Влад. Тебе не интересно про березку – и это вина наша, учителей. А поэзия – не просто про жизнь. Она и есть жизнь во всех проявлениях. О любой проблеме – от глобальной до самой личной – есть сильные строки.

Проводов промолчал, но с галерки выкрикнул троечник Лысин:

– Про разборки в черном квартале есть стихи? У Снуп Догга песня есть.

Паша перевел взгляд на Марину Фаликовну. Задумавшуюся и оттого ставшую еще симпатичнее.

«Чего я ее по имени-отчеству? Просто Марина…»

– Не совсем про квартал, – сказала учительница. – Был такой советский поэт, Юрий Домбровский. Мы его не проходим, а жаль. Многое узнали бы о людях. Домбровского четырежды арестовывали по ложным обвинениям. В тридцатых и сороковых. Отбывал срок в ГУЛАГе, в колымских лагерях. Есть у него такие стихи. – Она внимательно осмотрела класс, словно проверяла, можно ли доверять ученикам. Прочла на память:

Мальчики, захмыкавшие на слове «суки», притихли.

Паше понравилось про веселого волка. И то, что автор вставил в строки свою фамилию, и то, что герой был высоким, безмолвным и худым, и смело сидел на лагерной завалинке, пока к нему подбиралась толпа зэков с финками. Когда Домбровский сошелся в бое с главным, Чеграшом, у слушателей вытянулись лица. Ни Проводов, ни Лысин не остались безразличными.

Марина читала о том, как Домбровский, размахивая двумя топорами, клал на лопатки орду, и у Паши мурашки побежали по коже. Он не догадывался, что так разрешено в поэзии. Не березка, а топоры и кровь.

В конце стихотворения герой выходил из лагеря, возвращался в мир тонких женщин и трактирных гениев, но не находил здесь себя. Строки «И думаю, как мне не повезло» анализировали вместе: «Ведь выжил! – не понимали ученики. – Значит, повезло!»

А Паша понял. Смерть от финки уголовника Чеграша была лучше прозябания, лучше молчаливого зла и грошового добра.

– У Домбровского есть роман, – сказала Марина, – «Обезьяна приходит за своим черепом» называется. Он о стране, в которой к власти пришли фашисты. Фашистская идеология проникает всюду, в том числе в науку. Ученых-антропологов вынуждают сотрудничать с системой, чтобы они писали лживые труды о неполноценных расах. Это не домашнее задание – но, если кто захочет, прочтите. Я в вашем возрасте читала, и многое для себя почерпнула.

– …Добровский? – пробормотала библиотекарь Кострова. – Ага, Юрий Осипович. «Обезьяна приходит за своим черепом». – Она посмотрела на Пашу. – Вы же не советский период проходите.

– Нет. Мне для себя.

– Похвально. Секундочку.

Кострова исчезла за стеллажами, а Паша подошел к музейному стенду. Весной, в качестве гида, он устраивал экскурсию для малышни: «Это ложка, изготовленная ремесленниками XIX века. Это – веретено, на него женщины навивали пряжу. В такой обуви ходили наши предки. А так выглядело старое здание нашей школы – особняк помещика Стопфольда».

Он посмотрел на застекленную фотографию в рамке. Дом и флигель с мезонином.

Стекло отразило Пашино лицо. И лицо того, кто стоял за его спиной. Страшную, явившуюся из подвала морду.

Паша резко обернулся, ожидая столкнуться с Зивером нос к носу. Но увидел лишь серебристые пылинки в воздухе.

Ничто не предвещало беды.

Отгремел первый Маринин профессиональный праздник. Рабочий стол тонул в цветах. Костров и Каракуц поздравляли после уроков. Сплавив начальство, педагоги врубили музыку. Линтинская, учительница младших классов, откупорила шампанское. Плечистая Мачтакова, физра, накапала по стаканам коньяк. Танцевали: единственным мужчиной был Антон Павлович Прокопьев. Женоподобный учитель рисования по очереди вальсировал с коллегами, галантно целовал руки и театрально стрелял глазами.

Маринина мама поговаривала: «Много не смейся, а то смех весь истратишь, печалиться начнешь». Дедушка ее позицию критиковал: «Глупости, смех притягивает веселье».

Но девятого октября права оказалась мама.

На перемене прибежала биологичка Швец. «ЧП, твои оболтусы сперли голову!»

Не сразу дошло, о чем речь. Скелет – поддельный, конечно, – дежурил в кабинете биологии, охранял пыльные чучела белки и зайца-беляка (увы, не поддельные).

– Череп сперли! – возмущалась Швец. Отвела Марину полюбоваться обезглавленным беднягой.

На той неделе учащиеся вообще буянили. Лариса Сергеевна Самотина глотала в учительской валерьянку, жаловалась:

– Ну не нравится тебе Путин – я-то тут при чем? Я – математик! У нас тема – основное свойство первообразной. А он мне – про Болотную площадь! Урок сорвал…

Потом первоклашка закатил истерику, в девятом пропала дисциплинарная тетрадь.

Череп нашелся быстро – Марина провела воспитательную работу. По-человечески поговорила со своим классом.

– Я полагала, у меня седьмой класс, а не детсад. Вопрос «зачем?» мучает сильнее, чем вопрос «кто?». Малышей пугать? Ну давайте я вам сейчас прочитаю лекцию на тему «Неудачная шалость или злонамеренный поступок». «К чему приводит озорство». Простите, иллюстрационных плакатов нет…