Почему же люди чувствуют свою цельность? Мы обнаружили кое-что в левом полушарии — очередной модуль, который собирает всю информацию, поступающую в мозг, и строит нарратив[19]. Мы называем его модулем интерпретации, и ему посвящена следующая глава.

Хотя мы и понимаем, что мозг собирается из несметного количества центров принятия решений, что нейронная активность, происходящая на одном уровне организации, необъяснима на другом и что, как в интернете, здесь нет начальника, все это не перестает оставаться загадкой. Устойчивая убежденность в том, что мы, люди, обладаем собственным “я”, которое принимает все решения о наших поступках, не ослабевает. Эту мощную и всепоглощающую иллюзию почти невозможно с себя стряхнуть. На самом деле, у нас нет или почти нет причин от нее избавляться, поскольку она сослужила нам добрую службу. Однако имеет смысл постараться понять, как она возникла. Как только мы разберемся, почему чувствуем себя главными, хотя и знаем, что мозг просто с небольшой задержкой транслирует нам запись о том, что делает, мы поймем, как и почему совершаем мыслительные ошибки и ошибки восприятия. В следующей главе мы также обсудим, где следует искать личную ответственность, и увидим, что она жива и здорова в нашем редукционистском мире.

В детстве я провел много времени в пустыне Южной Калифорнии — среди кустарников и сухих злаков, в окружении лиловых гор, креозотовых кустов, койотов и гремучих змей. Там находился участок земли, принадлежавший моим родителям. И я сейчас еще жив потому, что в моем мозге протекают бессознательные процессы, выкованные эволюцией. В частности, я жив благодаря врожденному чувству настороженности по отношению к змеям (“змеиному шаблону”), которое упоминалось в прошлой главе. Я не раз отскакивал от гремучей змеи. Но это еще не все. Я отпрыгивал также и от травы, когда она шелестела на ветру. Иначе говоря, я бросался в сторону еще до того, как осознавал, что в траве шуршит ветер, а не трещотка гремучника. Если бы я полагался только на сознательные процессы, то, вероятно, отскакивал бы реже, но был бы укушен, причем далеко не один раз. Сознательные процессы — медленные, равно как и то, что мы считаем осознанными решениями.

Когда человек идет, сенсорные сигналы от зрительной и слуховой систем поступают в таламус, нечто вроде станции ретрансляции. Затем импульсы посылаются к зонам обработки в коре головного мозга, а потом передаются лобной доле. Там они интегрируются с другими высшими психическими процессами — и, видимо, информация попадает в поток сознания, то есть человек начинает ее осознавать (“Змея!”). При столкновении с гремучей змеей память воскрешает сведения о ядовитости этого животного и о последствиях его укуса — и я принимаю решение “Не хочу, чтобы змея меня кусала!”, быстро прикидываю, насколько она близко и какова ее дистанция для броска, и отвечаю на вопрос: “Нужно ли мне сейчас поменять направление движения и скорость?” Да, надо отступить. Команда посылается мышцам, чтобы они принялись за работу и выполнили ее. Вся эта обработка занимает много времени, до одной-двух секунд, — и змея могла бы меня укусить, пока я еще был в раздумьях. К счастью, все это и не должно происходить. Мозг срезает путь по бессознательной тропке через миндалевидное тело, которое располагается под таламусом и следит за всем, что в него поступает. Если миндалевидное тело узнает нечто, напоминающее об опасности в прошлом, оно посылает импульс напрямую стволу мозга, который активирует реакцию борьбы или бегства и бьет тревогу. Я автоматически отскакиваю, еще не понимая почему. Я не принимал сознательного решения отпрянуть, это произошло без моего осознанного согласия. Еще нагляднее случай, когда я отскочил на ногу брата, и только тогда мое сознание наконец сработало — это не змея, просто ветер. Этот хорошо изученный, более быстрый путь — древняя реакция борьбы или бегства, отшлифованная эволюцией, — характерен, разумеется, и для других млекопитающих.

Если бы вы меня спросили, почему я отпрыгнул, я бы ответил, что подумал, будто вижу змею. Такой ответ, определенно, имеет смысл, однако на самом деле я отпрыгнул до появления осознанной мысли о змее: я ее увидел, но еще не знал об этом. Мое объяснение основывалось бы на информации, полученной сознанием уже задним числом, — на фактах, что я отскочил и что увидел змею. Реальность же состоит в том, что я отпрыгнул задолго (в миллисекундах) до того, как отдал себе отчет о змее. Я не принимал осознанного решения отскочить и не осуществлял его затем сознательно. Мой ответ на ваш вопрос в каком-то смысле был конфабуляцией: я придумал рассказ о событии прошлого, веря в его истинность. Подлинная причина моего прыжка — автоматическая, бессознательная реакция на чувство страха, которое было запущено миндалевидным телом. Я выдумал объяснение произошедшему событию по той причине, что человеческим мозгом движет установка выявлять причинно-следственные связи. Он стремится находить объяснение событиям, собирая разрозненные факты. Факты, с которыми моему сознательному мозгу пришлось работать, — что я увидел змею и что я отпрыгнул. Он не зафиксировал, что я отпрыгнул до того, как осознал встречу со змеей.

В этой главе нам предстоит узнать нечто странное о самих себе. Когда мы беремся объяснять свои поступки, у нас в голове всегда возникают истории, выдуманные задним числом, с использованием запоздалых наблюдений, без доступа к бессознательным процессам. Мало того, наш левый мозг немного жульничает, стараясь подогнать данные под правдоподобный рассказ. И только когда история слишком сильно отклоняется от фактов, правое полушарие сдерживает левое. Все подобные объяснения строятся на том, что попадает в наше сознание, но в действительности поступки и чувства случаются прежде, чем мы их осознаем, и большинство их них — результат бессознательных процессов, которые никогда не будут упомянуты в наших историях. Таким образом, слушать, как люди объясняют свое поведение, интересно, а в случае политиков и забавно, но зачастую это пустая трата времени.

Осознание требует времени, которым мы не всегда располагаем. Наши предки были теми, кто быстро реагировал в опасных для жизни ситуациях или в ситуациях конкуренции; медлительные же жили недостаточно долго, чтобы оставить потомство, и потому не стали прародителями. Можно легко продемонстрировать различие в скоростях автоматических реакций и тех, при которых в процесс вмешивается сознание. Если я посажу вас перед экраном и предложу нажимать на кнопку всякий раз, как вы видите вспышку, после нескольких попыток вы сможете выполнить такое задание за 220 миллисекунд. Если же я попрошу вас делать это чуточку медленнее, скажем, за 240-250 миллисекунд, вы не сумеете. Ваша скорость снизится более чем вдвое — приблизительно до 550 миллисекунд. Поскольку сознание работает с меньшей основной скоростью, как только вы его подключаете, ваш сознательный контроль быстроты реакции занимает больше времени. Вероятно, вам это уже знакомо. Вспомните, как вы занимались на фортепиано или на любом другом инструменте и разучивали музыкальное произведение. Когда вы хорошо отрабатывали какую-то часть, ваши пальцы могли прямо-таки порхать, пока вы не ошибались и сознательно не пытались исправить то, что сделали не так. В тот момент вы даже едва могли вспомнить, какая нота шла следующей. Вам было проще начать играть произведение заново и надеяться, что пальцы самостоятельно преодолеют трудный участок. Вот почему хорошие преподаватели предупреждают своих учеников, чтобы те не останавливались, когда делают ошибку во время концерта, а просто продолжали играть, чтобы автоматические движения оставались автоматическими. То же справедливо и в спорте. “Не думай об этом штрафном броске, просто кидай, как ты делал сотни раз на тренировках!” “Заклинивание” происходит, когда сознание вступает в игру и все затормаживает.