Но мой отец действительно ненавидел войну. Он чуть не умер в 1914 году от пневмонии, как говорили доктора, но я не сомневаюсь, что на самом деле он чуть не погиб от ярости и разочарования. В Европе шли бурные празднования в связи с началом войны, как будто должно было произойти нечто прекрасное. Да и здесь увеселительные мероприятия проводились в непосредственной близости от нас. Парады и марширующие отряды. И мы уже знали, на какое страшное дело посылаем наших солдат. Я на протяжении четырех лет не мог читать газеты, не жалея отца. Он видел эти ужасы в Канзасе, а потом его отец ушел в армию. И он тоже – прямо перед концом войны. У него было четыре сестры и младший брат, а их мать сильно хворала. Она умерла молодой, когда ей не было и сорока, так что дети остались предоставлены сами себе, отцу и добрейшим душам из паствы, точнее, тому, что от нее осталось. Его брат, мой дядя Эдвардс, сбежал, или так они надеялись. По крайней мере, он исчез, и в те смутные времена его так и не удалось найти. Его назвали в честь теолога Джонатана Эдвардса, который пользовался большим уважением среди представителей поколения моего отца. А Эдварда назвали в честь дяди, так что в конце имени у него была буква «с», но ему не нравился такой вариант, и он избавился от надоедливой буквы, когда уехал учиться в колледж.

Глори пришла и сказала, что Джек Боутон уже дома. Как раз сегодня вечером он ужинает у отца. Он зайдет навестить меня на днях, пояснила она. Я благодарен ей за предупреждение. За это время я успею подготовиться. Боутон назвал его в мою честь, потому что думал, будто у него не будет больше сыновей, а у меня вообще не будет ребенка. Это очень мило с его стороны. Так получилось, что через четырнадцать месяцев Господь благословил его, подарив еще одного мальчика – Теодора Дуайта Уэльда Боутона, который получил степень в медицине и звание доктора наук в теологии и управляет больницей для малоимущих где-то в Миссисипи. Он настоящая гордость семьи. Джек как-то заявил: он очень рад тому, что из всех членов семьи не только его упоминали в газетах. Довольно горькая шутка, если принять во внимание, как его родители переживали позор, который он им принес. Для них это было тем более тяжелее, потому что в газетах всегда пишут полное имя. А оно звучало как «Джон Эймс Боутон».

Пока мы, заблудившись, бродили по Канзасу, отец рассказывал мне много интересного, отчасти для того, чтобы убить время, полагаю, отчасти – чтобы объяснить, почему, как ему казалось, его отец приехал туда и для чего нам нужно найти его, точнее, его могилу. Мой отец говорил, что в те дни, вернувшись с войны, он часто встречался с квакерами по воскресеньям. Он рассказывал, что церковь его отца наполовину опустела и большинство прихожан были вдовами, сиротами и матерями, потерявшими сыновей. Вернувшиеся солдаты привезли с фронта болезни – «фронтовую лихорадку», как ее называли в народе, которая косила целые семьи. Некоторые мужчины воевали в Андерсонвилле и возвратились домой, чудом избежав смерти. Отец говорил, половина могил в церковном дворе были свежими. И его отец каждое воскресенье проповедовал о том, как божественная справедливость нашла проявление во всем этом. Старые женщины, по его словам, начинали рыдать, к ним присоединялись дети. Он не мог этого выносить.

Разумеется, я пытался вообразить себя на месте деда. Не знаю, что еще он мог говорить и что еще почитал за истину. Проповедуя, он в самом деле призывал молодых людей идти на войну. А ведь его церковь сильно пострадала. Парни из его паствы ушли на фронт в самом начале и оставались там до конца, так что конфедераты выпустили в них много пуль. Он тоже ушел с ними, хотя ему было хорошо за сорок. И он потерял глаз, а когда вернулся, все уже зажило, как и должно было быть. Он так привык к отсутствию глаза, что забыл сообщить об этом семье. Такое случалось сплошь и рядом: у многих после войны оставались следы от ранений или шрамы. Многие люди пережили ампутацию конечностей. Когда я был маленьким, я видел много стариков без рук и без ног. Во всяком случае, тогда они казались мне старыми.

То, что дед вернулся к пастве и остался присматривать за вдовами и сиротами, несомненно, было достойным поступком. Методисты занялись основанием собственной церкви. Они купили участок земли у дороги, так что его прихожанам не обязательно было с ним оставаться. И некоторые в самом деле ушли. Я прочитал об этом в проповеди из числа тех, что отец похоронил, а потом снова выкопал. В ней говорилось о прелести методистских проповедей и юности нового священника, который хотя и недолго, но с честью служил священником в союзных войсках. Я читал эту проповедь много раз. На другие едва хватило чернил.

Те, кто недавно приехал в наши края, и молодежь переходили к методистам, которые проводили встречи на свежем воздухе у реки. Со всей округи их собирались сотни, они рыбачили, полоскали одежды и общались до позднего вечера. Потом зажигали факелы, священник проповедовал, а ночью распевались гимны. Мой дед тоже туда приходил, и происходящее ему очень нравилось. По воскресеньям он открывал окна и двери, чтобы его прихожане слышали пение с реки. Он уважал методистов, ибо они во многом взяли на себя тяжкое бремя войны. Он считал, что они не из тех людей, которые еще долго будут терпеть епископов.

Подозреваю, он знал, что даже своими проповедями не сможет вдохнуть жизнь в церковь, которая потеряла так много. Он стал человеком, который берется за любую работу, – чинил крыши и веранды, обучал детей, разделывал свиные туши. Он делал все что угодно, ибо его немногочисленной пастве было нечем ему платить. Многие люди могли отблагодарить его за труды лишь курицей для бульона и парой картофелин. По большей части он помогал с делами, которые просто нужно было сделать. В одном хозяйстве он разбирал хворост, в другом – пропалывал огород, «давая скоту пищу его и птенцам ворона», как говорил отец (это из сто сорок шестого псалма). А еще он писал бесчисленные письма в военное министерство, пытаясь выбить для ветеранов и вдов положенные премии и пенсии, которые либо не выплачивали вовсе, либо выплачивали с большой задержкой. В этом была некая ирония, потому что, как говорил отец, в жизни собственных детей дед в это время почти не присутствовал. Им приходилось очень тяжело, ибо все знали, что мать долго не проживет.

К тому времени мой отец уже вырос, ему было чуть больше двадцати, да и сестры почти превратились в девушек. Они все вполне могли бы управиться с хозяйством, если бы не слабое здоровье матери и ее невыносимые страдания. Полагаю, у нее было что-то вроде рака. В городе был доктор, но он ушел вместе с армией и больше не вернулся. Пал ли он на войне, так никто и не узнал, зато ходили байки, что ему в голову угодил осколок снаряда и после этого он так и не смог восстановиться. Как бы там ни было, в те времена доктора мало чем могли помочь. Они прописывали припарки, масло из печени трески или горчичные пластыри, а еще ставили шины и накладывали швы. И назначали бренди.

Соседки поили мать моего отца чаем из цветков красного клевера, который, по его словам, вероятно, ей не вредил. А еще ей остригли волосы, потому что считалось, как будто они отнимают у нее силы. Она плакала, когда их ей показали, и сказала, что это было единственное в ее жизни, чем она могла гордиться. Отец говорил, боль истощала ее и она становилась сама не своя, но эти слова остались в памяти у него и у ее сестер. В те времена, и даже когда я был маленьким, женщины носили длинные волосы, ибо считали, что так предписывает Библия (Первое послание к Коринфянам, глава одиннадцатая, стих пятнадцатый)[13]. Но если они заболевали, то волосы стригли, и это всегда было печально и в некотором роде постыдно для женщин, наряду со всем тем, что им приходилось выносить. Так что для нее это стало большим ударом. Когда мой отец говорил со своим отцом о ее душевном состоянии, тот отвечал: «Ты вернулся, и я вернулся, и мы оба здоровы, и руки-ноги у нас на месте». Мой отец понимал это так: ее скорбь не больше горя любого другого человека в этой местности, и он не собирался уделять этому особого внимания.