Неудивительно, что я вспоминаю этот день так, словно отец причастил меня, вытащив «хлеб» и преломив его покрытыми пеплом руками. Странно, что я помню, как именно принял его, потому что в наших краях священник никогда не клал хлеб в рот причащающегося, как делают в некоторых церквях. Я думаю об этом потому, что в то утро, когда мать привела тебя на причастие, выставила вперед и сказала: «Ты должен дать и ему», – я преломил хлеб и дал его тебе с руки как раз таким образом, как никогда не сделал бы мой отец, если не считать этого воспоминания. И я знаю, что в то мгновение я в некотором роде хотел поделиться с тобой этим воспоминанием, которое очень дорого мне, хотя только сейчас я стал осознавать, как часто возвращаюсь к нему.

Добрый старый Исаак Уоттс. Я часто думал об этих строках. Я всегда недоумевал, какое отношение эта настоящая реальность имеет к реальности конечной.

И это, несомненно, правда. Наши мечты о жизни закончатся так же, как и сны, резко и безвозвратно, как только взойдет солнце и станет светло. И мы подумаем, что весь этот страх и все это горе ничего не значат. Но это не может быть правдой. Не могу поверить, что мы можем полностью избавиться от наших печалей. Это означало бы забыть, что мы жили, если говорить человеческим языком. Мне кажется, по большей части человеческая жизнь состоит из печали. Например, в этот самый момент я испытываю некую скорбь, исполненную любви к тебе, которую ты прочтешь между строк, ибо я совсем тебя не знаю. И, поскольку тебе суждено расти без отца, ты, бедный ребенок, сейчас лежишь на животе в лучах солнца, а Соупи спит у тебя на пояснице. Если ты рисуешь эти ужасные маленькие картинки, которые принесешь мне, надеясь на похвалу, я, разумеется, похвалю тебя, потому что у меня духу не хватит произнести хоть одно нехорошее слово, которое может тебе запомниться.

Я расскажу тебе еще пару старых историй. Я так много знаю о былых днях еще из тех времен, когда мы с отцом заблудились в Канзасе. Не знаю, плакал ли я на самом деле, зато знаю, что много раз с трудом сдерживался, чтобы не разразиться слезами. Подошвы моих ботинок истерлись до дыр, и пыль со щепками и гравием попадала внутрь и точила мои носки, а потом уже и ноги. О, эта страшная грязь! О, эти волдыри! Время лежит на детях тяжелым грузом. Они тяжело приобщаются к церкви, как тебе известно. Так и я брел и брел в никуда день за днем и всегда хотел остановиться, посидеть, прилечь, а отец продолжал идти вперед, несомненно, терзаемый отчаянием, ибо имел на это полное право. Раз или два я в самом деле присел. Я просто сидел там на жаре, а сорняки вместе с кузнечиками летали вокруг моей головы, а он все шел и шел, пока почти не скрылся из виду, а для этого в Канзасе надо отойти на внушительное расстояние. Тогда я вскочил и бросился догонять его. Он сказал: «Так тебе скоро захочется пить». Что ж, мне полжизни казалось, будто меня мучает жажда.

Но приятнее всего было то, что, когда я находился подле него, он рассказывал мне удивительные истории, которые оставил бы при себе в другой ситуации. Если нам удавалось добыть ужин, он рассказывал что-то интересное в знак благодарности, а если ужина не было, то говорил, чтобы развеять грусть. Однажды несколько сов разбудили нас уханьем, как это иногда случается, и он поведал мне о том, как однажды проснулся ночью и вышел во двор и увидел, как старый мул Джона Брауна[16] выходит из церкви его отца. Кто-то долго уговаривал животину спуститься по деревянным ступенькам в ночной темноте при свете одной только луны. Потом что-то загремело, и послышался печальный суровый голос: «Все хорошо. Все хорошо». Потом из церкви вышли четыре лошади, гарцующие, оживленные и уже оседланные. Потом двое мужчин забрались на одну из лошадей, а вторую повели за собой за поводья. Один из них был ранен, и его приходилось поддерживать. Они уехали, не сказав ни слова. Потом, через пару минут, мой отец услышал, как открылась дверь конюшни, и различил топот и шумное дыхание их лошади, а потом – голос деда, который говорил с ней. Вскоре дед тоже уехал.

Он рассказывал, что пошел в церковь и сидел там в темноте, недоумевая, что делать дальше. Тогда ему не было и десяти. Он говорил, в церкви пахло лошадьми, порохом и потом. (Тогда не было таких пуль, как сейчас, так что они использовали лишнее время, чтобы зарядить ружья порохом.) Они расставили скамьи и стол для причастия вдоль стен, чтобы освободить место для животных. Несомненно, мужчины спали на скамьях, и раненый – тоже, потому что на одной из них осталось очень много крови. Отец говорил: «Это было первое, что я увидел, когда стало светать».

Он вытащил эту скамью через заднюю дверь и положил ее на бок, так что она погрузилась в высокую траву. Он старался, чтобы трава тоже сильно не пострадала. Потом он взял лопату и метлу и убрал за лошадьми так тщательно, как только смог. Он взял ведро воды и кусок мыла и принялся тереть пятно от крови, но оно становилось только больше. В итоге он залил водой весь пол, чтобы пятно стало не таким заметным. Он подумал, что если мужчин, спавших в церкви, кто-то преследовал, то этот кто-то может заявиться в церковь в любое время и как раз будет искать нечто вроде навоза мула на полу или следов крови на скамье. И, разумеется, об этом в любом случае следовало позаботиться, особенно если принять во внимание то, что наступила суббота.

Но те же самые преследователи, разумеется, удивились бы, застав его за уборкой церкви еще до восхода солнца. Потом ему пришло на ум, что это очень странно для его отца – вот так уехать без каких бы то ни было приготовлений, не оставив распоряжений о том, как все исправить, бросив его в этой нелепой ситуации, когда он только встал с постели и не понимал, что делать. Он думал обо всем этом и как раз тащил ведро воды в церковь, когда заметил мужчину в американской армейской форме, который сидел в сумерках на скамье, прислонившись к стене, со шляпой в руках. Пистолет лежал на скамье рядом с ним.

– Мило у вас тут, – заметил солдат. Потом поковырялся в разорванной в клочья материи на колене брюк и сказал: – Моя чертова лошадь меня сбросила. Ухнула сова или что-то вроде того, и она понесла. А у вас, ребята, не найдется ли лошади, которую я мог бы взять? Мне нужно-то всего на день или на два.

– Вы должны поговорить с моим отцом.

– Твоего отца здесь нет, – ответил солдат. – Думаю, он уехал куда-то на той самой лошади, которую я надеялся позаимствовать. – И добавил: – Ты слышал о Джоне Брауне из Осаватоми? Конечно же, слышал. Все слышали. Я вижу, ты хороший мальчик. Не волнуйся. Я не собираюсь заставлять тебя лгать прямо здесь, в церкви, братишка. Ты знаешь, чем занимался Джон Браун?

Мой отец сказал, что слышал.

Солдат кивнул:

– Здесь есть приличные парни, которые помогали ему при любой возможности. Священники, которые несут Слово Божие. Они разрешали ему приводить его старого мула прямо в церковь, если он просил. Они почитали это за честь. Мне кажется, это удивительно. Эти беглецы заявляются сюда с оружием, израненные, в грязных сапогах, заливают кровью весь пол, и к этому нормально относятся. А потом за ними приходит солдат американского правительства, чтобы выполнить работу, за которую ему платят, а ему даже чашку кофе никто не предложит.