Она была нужна ему больше, чем думала сама. Она полагала, что он жил в Нью-Джерико. Да, он обитал там — физически. Разум ничего не помнит. Он и шагу не сделает там без ее помощи. Как слепой, который пытается без поводыря пересечь улицу, полную машин. Ему не справиться одному.

Она не придет на Тиллари-стрит. Он был почти уверен в этом. Ведь ей уже давно надо было появиться здесь. Она его подвела, пусть не намеренно, но от этого не легче.

Причина, конечно, не в предательстве — у Фрэнка не было сомнений в преданности Рут. Он мог рассчитывать на нее, как рассчитывал бы на Вирджинию, доведись той сыграть эту роль. Видимо, она совершила какой-то промах, попала в такую ситуацию, которую они не смогли предусмотреть. Может быть, подготавливала лачугу к его приезду и сломала ногу, вытаскивая всякий хлам, которого там наверняка предостаточно. Может быть, изменилось расписание поездов. Но четырех или пяти часов вполне хватило бы, чтобы при всех мыслимых задержках добраться сюда. Может, она благополучно доехала до города, но по пути сюда попала в дорожное происшествие. И сейчас лежит, беспомощная, где-нибудь в палате травматологического отделения одной из больниц.

В какой-то часовне, затерявшейся среди высоких многоквартирных домов, загудел колокол. Фрэнк принялся считать удары, хотя наперед знал их число.

Бомм, бомм, бомм — восемь, девять, десять. До отхода поезда остался всего час. Он еще успеет, если выйдет немедленно. Итак, если Рут не придет через несколько минут, значит, не придет вообще, и рассчитывать надо только на себя. Что тогда делать? Оставаться здесь и киснуть еще неделю? Но Рут, возможно, не появится и через неделю. Вполне возможно, что они больше никогда не увидятся.

Но разве можно совершить задуманное без ее содействия? Разве можно остаться неузнанным и там, и здесь? (В Нью-Джерико его знают почти все. Любой, к кому он обратится с просьбой показать дорогу — а без этого не обойтись, — сдаст его полиции. Ему опасно ходить пешком даже здесь, в городе. Поэтому он и просил ее привезти другую одежду и парик.) Но хуже всего железнодорожные станции — хорошо освещенные, всегда кишащие ими, обученными охоте на беглецов. Им же неизвестно, что он всего лишь хочет вернуться в прошлое. И ему придется под прицелом множества ищущих глаз проскочить через узкий проход на перрон к поезду.

Отважиться на такое предприятие в одиночку, без всякой поддержки, — чистое безумие. По сути, стопроцентная гарантия немедленного ареста. И тем не менее…

Тем не менее он отважится.

Теперь у него не будет парика, он не может загримировать лицо, но есть же, наверное, и другие способы пройти незамеченным. Стоп! На первом этаже живет скорняк, собирающий меховые обрезки и обноски и по дешевке продающий барахло соседским беднякам.

Через минуту Фрэнк уже заглядывал в дверь к скорняку. Дверь всегда была открыта, чтобы сквозняком уносило резкий запах клея.

— Послушайте, я хочу разыграть свою подружку. Подшутить над ней. Мазните мне клеем вот здесь и здесь, на щеках и над бровями. И прилепите сюда полоски меха, не нужные вам. Так, чтобы походило на бакенбарды.

— У меня нет времени заниматься всякой чепухой! — возмущенно отмахнулся старик.

— Вот вам двадцать пять центов. Послушайте, вы ведь замечательный мастер. У вас это здорово получится.

Скорняк постучал монеткой об пол, потом, примеряясь, потыкал Таусенду в лицо кисточкой с клеем.

— У клея такой запах, что девушке вряд ли понравится наша затея, — предупредил скорняк.

Ушло довольно много времени, чтобы маскарадный облик приобрел натуральный вид. Таунсенда немало выручила шляпа, низко надвинутая на глаза: из-под полей видны были только фальшивые бакенбарды и густые брови. Подняв воротник пальто, Фрэнк прикрыл небритую шею. Попробовал было приспособить несколько клочков меха над верхней губой, но не нашел подходящего цвета, и от «усов» пришлось отказаться.

Больше ничего нельзя было сделать, хотя он понимал, что грим недостаточен. Любой, кто знал его в лицо, легко свел бы на нет все ухищрения, но те, кому он был малознаком или незнаком, пожалуй, не определили бы его личность с первого взгляда. Значит, можно раствориться в густой толпе, если улыбнется удача.

Таунсенд вернулся к себе в комнату, надеясь на то, что Рут все-таки пришла, пусть и с опозданием. Комната была пуста. Теперь приходилось рассчитывать только на себя.

Таунсенд выключил газ, глубоко вздохнул и нервно потер руки.

— Ну все, пора.

Тиллари-стрит уходила из его жизни, возвращалась туда, откуда он с такой настойчивостью ее извлекал.

Пока он добирался до метро, его спасала развернутая газета, прикрывавшая ему лицо. Но он не мог использовать газету, пробираясь к свободному месту в вагоне метро, а эти несколько шагов и таили в себе опасность. Надо было миновать два, казалось, бесконечных ряда обращенных к нему лиц. Однако все обошлось. Судьба не нанесла нокаутирующего удара, приберегая его для следующих раундов.

К вокзалу на подземке он добрался с меньшим риском, чем если бы воспользовался наземным транспортом. Очутившись в огромном и пустом зале ожидания, Фрэнк ощутил острый приступ агорафобии.[1]Стены словно раздвинулись в стороны на тысячи миль. Ему казалось, что он идет в полном одиночестве и нет ни одной движущейся фигуры в бесконечном вакууме из бетона и мрамора, которая отвлекла бы от него внимание. Ему казалось, что лучи фонарей сходятся на нем одном, высвечивая каждую деталь его внешности, что лучи следуют за ним, отмечая каждый его шаг в центре колоссального амфитеатра, где негде спрятаться, где он весь как на ладони. А за пределами пустоты и бесконечности ему чудились лица, лица, лица, бесчисленные невидимые лица, не спускающие с него глаз.

Он подошел к окошечку билетной кассы, но там не продавали билетов на нужный ему поезд. Перешел к другому окну.

— Будьте добры, билет до Нью-Джерико.

— Доллар восемьдесят четыре.

Выгребая мелочь из кармана, Таунсенд беспрестанно оглядывался. Он положил на прилавок последние монеты, выуженные из кармана, но кассир продолжал придерживать пальцем продолговатую картонку билета.

— Не хватает одного цента. Билет стоит доллар восемьдесят четыре.

— У меня больше нет денег. Я не рассчитал. Не можете ли вы?..

— Я не могу дать билет, пока вы не заплатите.

— Но ведь всего лишь один цент. Такая мелочь. Я случайно…

Всему виной идиотская затея с накладными бровями! У него остались бы еще двадцать четыре цента сдачи, если бы не маскарад.

— Неужели вы не понимаете, что меня выгонят с работы, если я начну продавать билеты дешевле обозначенной цены?

Какой-то пассажир уже стоял за спиной у Таунсенда и имел прекрасную возможность наблюдать за ним, изучать его внешность.