Олег Иваныч, таясь, обогнул олеандры. Вот и беседка. Тишина. Никого вокруг. Лишь ветер лениво шевелит листьями.

В беседке стояла низенькая широкая скамейка из крепкого бука, покрытая стеганой ватной накидкой с вытканными серебряными нитками цветами. По поддерживающим крышу столбам, по самой крыше вилась изящная вязь арабесок. Журчал ручей. Пахло мятой и апельсинами.

Она появилась неслышно, словно видение. Молча села рядом, сбросила на пол чаршаф. Точеное, словно из белого мрамора, лицо. Вьющиеся темные волосы. Глаза серыми искрами…

— Пани Гурджина! — ахнул Олег Иваныч.

— Вижу, узнал.

Еще бы не узнать! Пылкая польская красавица Гурджина Злевска, по слухам, любовница самого короля Казимира. Город Троки в Литве. Неудачное новгородское посольство. Дуэль со шляхтичем Кшиштофом Ольшанским — хорошим парнем оказался потом шляхтич. И романтическое знакомство с Гурджиной, закончившееся свиданием в ее спальне… Олег Иваныч не считал тогда, что так уж виноват перед Софьей — даже и помолвлен тогда не был. И насчет Гурджины не планировал никаких отношений. Но вот — неожиданно встретил ее здесь, во дворце султана Мехмеда! Как? Откуда?

Не надо было и спрашивать. Гурджине хотелось выговориться. Невеселая, в общем-то, история. Обычная, в общем-то. Ссора с престарелым монархом. Южный городок Каменец недалеко от Днестра — спорный меж Литвой и Польшей. Молодой любовник и постылый муж, старый пан Злевский. Романтический побег на неоседланной лошади… И татарский аркан как завершение сцены. Затем понятно: рынок в Крыму, Стамбул, сераль султана.

Наложница. Красивая полька некоторое время пользовалась благосклонностью султана — что вызывало жуткую ненависть остальных жен, числом около трехсот. Правда, ненависть была недолгой: через какое-то время султан переключился на молодую сирийку. Теперь уже ненавидели ее. И, странное дело, Гурджина тоже испытывала к юной сопернице далеко не самые лучшие чувства. Так и жила — на положении прислуги — всеми забытая, никому не нужная, под пристальным надзором евнухов. Попробуй заведи с кем какие шашни — вмиг головенку отрубят! Пустая, никому не нужная жизнь…

Пани Гурджина вдруг бросилась на грудь Олегу и горько заплакала. Олег Иваныч не знал, что и делать. Принялся утешать, произносить какие-то успокаивающие слова, гладить… Ласки довольно быстро перешли в бурные поцелуи. Пани Гурджина была женщиной пылкой, к тому же истосковавшейся. Да и Олег Иваныч — мужчина не старый. Гурджина скинула все свои невесомые одежды — елдирме и энтари, оставшись в одних прозрачных шальварах. Она похудела с момента их последней встречи, но грудь была по-прежнему высока и сейчас вздымалась в порыве возникшей страсти. В пупок было вставлено украшение — небольшое золотое кольцо с изумрудом.

— Давай же, давай! — со стоном шептала полька. — Может, то последнее, что мне осталось.

Не в силах больше сдерживаться, Олег Иваныч стащил с Гурджины шальвары…

А потом все, как в дурном сне. Сцена номер два: те же и муж. Вернее, его доверенное лицо — Ыскиляр-каны, главный евнух гарема. За его спиной — целая когорта воинов дворцовой стражи и — где-то рядом — злорадная детская рожица с накрашенными губами…

Олег Иваныч не успел даже саблю схватить, как был связан и брошен в подземную тюрьму. С неверной султанской наложницей — он успел увидеть — обошлись довольно тактично: никто и грубого слова не сказал. Ну, может, потом накажут? Только не хотелось бы, чтоб сильно…

Ну, попал кур в ощип! Все беды от баб. Правда, что греха таить, не очень и раскаивался Олег Иваныч, прямо скажем, не очень. Ну не чувствовал себя виноватым перед его султанским величеством, ну ни капли! Плевал Олег Иваныч на султана с высокой башни! С Румелихисары или там с Анадолухисары, которая повыше!

Вот перед Софьей немножко стыдно было, да и то, честно говоря, не очень. Ну, явно нуждалась несчастная женщина в утешении. Вот он и утешил, как смог…

Гляну на море —

В памяти лодка.

Гляну на дерево —

В памяти облако.

Ну, а если я гляну на пристань?

Октай Рифат

В узкие окна закат

Красного золота бросил.

Выступил сумрачный ряд

Тел, наклоненных у весел.

В. Брюсов. Гребцы триремы

Пролетело короткое новгородское лето. Вот уж и Новый год пришел, сентябрь месяц, на который венчание назначено — Олега Иваныча с боярыней Софьей. Осень еще не успела вступить в свои права — совсем по-летнему светило-жарило солнце.

Из церкви Николая Чудотворца на Нутной улице вышла девчонка. Посмотрела вокруг серыми глазищами, платок с головы сняла, на плечи накинула. Ветер живо волосы разметал — черные, как вороново крыло. Невесела была девица-краса, по щекам слезы дорожки проложили.

— Не горюй, Ульянка, — догнала ее вышедшая из той же церкви женщина — крупная, дородная, про каких говорят — бой-баба. — Найдется твой Гриша, обязательно найдется! Молись только.

— Так уж я молюсь, тетя Настена. Да вот толку пока…

— Не плачь, что ты! Вон, пойдем лучше калик послушаем.

По Нутной улице в направлении Славны, звеня бубенцами, шли слепцы с одноглазым поводырем. По пути останавливались, обычно у какой-нибудь церкви, заводили песни: длинные, унылые, жалостливые. Особой популярностью пользовались две темы: о «злых татаровях» и «о пожаре московском». Первую слушали с ненавистью, вторую — сочувственно, но все ж с небольшой долей злорадства, типа, так вам, московитам, и надо. За спесь вашу, за гонор, за подлости.

У церкви Николая Чудотворца калики затянули про «злых татаровей»:

Как пожгли поганые славен Алексин-град,

Полегли все, не осталося

Ни старца, ни воина,

Ни дщери, ни отрока…

Ульянка и Настена встали средь окружившей слепцов толпы. Слушали… Потом полезли за мелкой монетой. Бросали слепцам, те кланялись. Один из слепцов уж очень знакомым показался Ульянке. Подошла ближе, взглянула пристально… Ну, точно — Нифонтий! Подмастерье из мастерской ее покойного батюшки, вощанника Петра. А может, не он. Похож просто. Ульянка схватила слепого за руку:

— Нифонтий, ты ли?

Тот вздрогнул, повернул к девчонке лицо с черной повязкой на месте глаз:

— Ульянка… Вощанника Петра дочь…

Отошли в сторону, поговорить. Так и узнала Ульянка о встрече слепцов с Гришаней под Алексином, о том, как пожгли город татары, никого не осталось.

— Совсем-совсем никого? Может, и спасся кто?

— Может, и спасся. Только тех, кто спасся, татары сразу похватали — и в рабство. Так что ежели спасся твой Гриша — так, не иначе, у татар он.