Холостяцкая «жизнь снова» не изменила главных его привычек: проснувшись в семь без будильника, он грел на газовой конфорке ведро воды, выносил во двор, в закуток между углом дома и зарослями жасмина, где у него стояла уже слегка подгнившая табуретка, и независимо от погоды (дождь, снег, мороз) обливался. Завтракал. Шёл на электричку. В редакцию приезжал без опозданий, тщательно выбритым, в выглаженной рубашке и непременно – при галстуке.

Редакционную дерготню – планёрки, замену материалов на готовой уже полосе, их сокращение и правку – он воспринимал как необходимое условие существования. И потому ни с кем не ссорился. В отличие от большинства провинциалов, приехавших завоёвывать столицу, он не страдал карьерным зудом, хотя перед ним открывались многовариантные перспективы: из большого приволжского города его вызвонил в Москву бывший главный редактор областной газеты, ставший инструктором ЦК КПСС в отделе, который газетчики, тыча пальцем в потолок, называли «агитпропом».

Во власти этого инструктора было рекомендовать Дубровина на разнообразные командные должности – за продемонстрированную в областной газете оперативную исполнительность и гибкую бесконфликтность. Но не рвался Андрей к командным высотам – писал свои и редактировал чужие заметки, не выходя за пределы дозволенного. Избегал служебных интриг. Не терпел двусмысленных разговоров об отсутствующих. Никого не осуждал. Давал взаймы, когда были деньги, и вообще слыл самым отзывчивым и бесконфликтным человеком в редакции.

Вторая половина рабочего дня протекала у него между шахматами и телефоном. Чаще всего звонили женщины, подпавшие под магнетическое обаяние его общительности. Он говорил словно бы подтрунивая над самим собой и своими собеседницами, с короткими смешками и шуточками, когда же разговор соскальзывал к чему-то требующему серьёзности, он понижал голос и, прикрыв трубку рукой, сообщал: «Извини, меня зовут на планёрку».

Примерно раз в неделю он пробивался по телефону к администратору какого-нибудь театра, где в этот момент шёл премьерный спектакль, называл свою газету, интересовался, не могут ли оставить два входных. Ему никогда не отказывали. Затем он раскрывал записную книжку, постоянно пополняемую женскими именами, набирал после некоторого раздумья очередной «номер Икс», осчастливливал сообщением о предстоящем культпоходе, условливаясь о «времени и месте пересечения».

О своих «пересечениях» Дубровин в откровенные минуты признавался Потапову: нет, это не банальная донжуанская охота, скорее наоборот – охотятся за ним; он лишь идёт на поводу у энергичных женщин, покоряющих его; точнее – им кажется, что они его покоряют. (Тут он мог даже рассмеяться, негромко, но с удовольствием.) Дотошный Потапов уточнял, знают ли «номера Икс», что с ними планируют лишь провести время. Нет, конечно же, нет, каждая неосознанно стремится – не сразу, поэтапно – превратить его в «свою собственность». Навсегда.

– То есть ты, зная это, заведомо идёшь на обман?

– Разумеется. Точнее – не на обман, а на своего рода поединок. Ведь в такого рода отношениях до конца не ясно, кто охотник, а кто добыча. Мне в этой игре подходит роль добычи, которая в последний момент ускользает.

– Но разве в конце концов вся эта вереница «поединков» не становится однообразной?

– Совсем нет! У каждого «номера Икс» свои забавные приёмы… Притворство, уловки… Каждый сюжет по-своему неповторим.

– И как же ты расстаёшься со своей пассией, если она вместо культпохода тащит тебя в загс?

– Деликатный момент. Иногда приходится быть жестоким.

Вспомнил, помрачнев. Поколебавшись, рассказал, видимо, чтобы облегчить душу. С одной из самых настойчивых «номеров Икс» (встречались почти полгода) пришлось разыграть комбинацию: он послал себе на «до востребования» письмо – будто бы от одной из бывших жён, которая требует его срочного приезда в далёкий Иркутск с большой суммой денег, нужных для лечения «младшенького». И назначил настырной подружке свидание на Чистых прудах, у памятника Грибоедову.

Она пришла, и он, зазвав её в кафе, «попутно» зашёл с ней на главпочтамт, сунул в окошечко паспорт, ему выдали конверт. Тут же («дрожащими руками») распечатал. Изобразил «смятение чувств». Дал прочесть спутнице. Пока она читала, смотрел на часы. «Нам надо расстаться, – сказал «упавшим голосом». – В час ночи отходит поезд. Я успеваю…» – «Но ты же вернёшься?» – «Не знаю. Не уверен. Там очень сложно». – «А что у младшенького?» – «Белокровие». Выхватил из её рук листок со своими каракулями, сунул в карман и вдруг увидел: глаза его спутницы остекленели от мгновенно подступивших слёз.

А через секунду её затрясло от сдавленного плача и всё лицо стало мокрым. Стал утешать. Вывел на улицу, к памятнику, не зная, что сделает через минуту: признается, выдав произошедшее за неудачную шутку? или доиграет роль? Доиграл, простившись с ней у метро. И почти неделю, снимая трубку, вначале молчал, прислушиваясь к вопрошающим голосам: не она ли?

Нет, она больше не звонила.

3

И всё-таки причудливая холостяцкая тропа, следуя закономерностям, так и не понятым ни Дубровиным, ни его дачным аналитиком Потаповым, в четвёртый раз привела Андрея в семейный капкан. Возможно, дело было в том, что им исподволь, совершенно незаметно, как болезнь в инкубационный период, овладела идея семьи . То есть мысль о возможности супружеских отношений, не претендующих на его, сугубо личное, пространство свободы .

Не исключено, что по домашнему уюту и близкому родственному кругу он заскучал, побывав в гостях у детей от первой жены – двух дочерей, вышедших замуж. По тому, что он рассказывал Потапову, нетрудно было представить: Дубровин пережил там настоящий шок, ощутив себя у своих детей каким-то дальним-дальним родственником, почти совсем забытым, навязывающимся малознакомым людям.

Заметно изменилось и его самочувствие в дачных застольях. Все его соседи съезжались шумными семьями – с подросшими детьми, с кошками и собаками, он же был один, и в его шуточных стихах и остроумных тостах уже не было прежней зажигательной бесшабашности. Соседи, сочувствуя, осторожно ему намекали: ничего зазорного не было бы, явись он в гости с подружкой, каковая в тот момент у него имелась. Но деликатен был Дубровин, понимал, какой диссонанс возникнет в дачной компании, состоящей из семейных пар, поступи он так.

И тем не менее однажды он так поступил. В многоснежном январе, в ночь под Рождество, когда у Потаповых комната была полна народа, на скрипучем крыльце терраски послышались шаги, затем звонкое ширканье веника, которым обметали валенки, и бодрый возглас Дубровина: «А для незваных гостей место найдётся?» С тяжким всхлипом распахнулась тяжёлая утеплённая дверь, и вся честная компания, успевшая пропустить «по первой», онемела. Впечатление было такое, как если бы из белеющих за окном сугробов в комнату вплыла нежно-сиреневая врубелевская Царевна-Лебедь, только с восточно-раскосыми лаково-чёрными глазами и матовыми скулами, одетая в голубую дублёнку с высоким воротником. Потапов помог ей эту дублёнку снять, и все убедились, что фигурка у царевны (облачённая в пёстрый джемперок и короткую тёмно-синию юбку с люрексом) стройная и неуклюжие валенки нисколько её не портят.