Он помолчал, видимо, удивившись собственному признанию.

– И напрасно, наверное… Пережить такое ощущение бездны!.. Полёта в никуда!.. После этого и умереть не жалко.

Дубровин опять засмеялся.

– Ну, да ладно, – сказал, оборвав смех. – Уеду я сегодня… Буду звонить… А жасмин жаль, вырубили под корень!.. Как цвёл, помнишь?.. И какая там жизнь была!..

Больше он Потапову не звонил.

1

«Пойдёмте ко мне, молодой человек…» – сказала она ему на пустынном пляже. И – уже в комнате: «Не смотри на меня, зажмурься…» Эти слова потом несколько дней слышались ему в пёстром многоголосье городского рынка, где он по утрам подрабатывал переноской ящиков.

А был тот первый день сереньким, море – тихим, ни плеска, ни шелеста, ровное сизовато-тусклое полотно, отсвечивающее оловом. Принимался моросить дождик, но сил, видно, у него не было, угасал тут же. Пляж, по которому брёл Юрик, слегка прихрамывая, пустовал, только мок под дождём, возле ступенек спального корпуса, забытый лежак. По соседству, в старом парке, подступавшем к пляжу разлапистыми эвкалиптами и пятнистыми платанами, кричали сойки – резко, будто ссорились. И скрипела под ногами галька. Этот скрип расступавшихся под сандалиями камешков Юрик любил – его хромота здесь была почти незаметна.

Здесь он воображал себя ловким и мужественным, способным одним пронзительным взглядом исподлобья остановить какого-нибудь наглеца, посмевшего с усмешкой взглянуть на его долговязую фигуру в белом летнем плаще и не совсем ровную походку. Здесь ему мерещилось, будто в беседке сумрачного парка, под громадным платаном, в кроне которого сейчас галдели сойки, его ждёт девушка. Она тоже вся в белом – платье, шляпка, туфли; она протягивает к нему руки, а губы шепчут: «Ну, почему ты так долго не приходил?!» – «Служба», – ответит коротко, ведь не может же он посвящать её в мужские дела, связанные к тому же с некоторыми неприятностями.

Да и неприятности эти слишком обыденны, чтобы о них говорить. Ну, прогнали с работы. За рассеянность. Каждый день совершал он усыпляюще нудные прогулки от одной длинной девятиэтажки к другой с визгливо поющими колёсиками багажной сумки, набитой рекламными листовками. Вот и отвлёкся, разглядывая наползавшие с тёмно-зелёных гор облака, на-мечтал себе там, в лесной чащобе, сторожку из грубо отёсанных камней – одинокое своё жильё, а у дверей, на ступеньках, с плетёной корзинкой в руках, всё ту же девушку в белом. И, пребывая мыслями возле сторожки, он дважды развёз рекламу в один и тот же дом, плотно законопатив ею почтовые ящики.

Но ведь – оправдывал он себя – ободранные девятиэтажки неотличимы друг от друга, подъезды одинаковые, легко спутать, даже старый фильм про это снят; его очень любит мать Юрика, Лизавета, киоскёрша с Первой Виноградной улицы, плачет, когда его показывают по телевизору, вспоминая отдыхавшего здесь двадцать лет назад москвича, с которым у неё случился короткий, но пылкий роман. И ругает сына за рассеянность. Предупреждает: «Вот станешь таким как он, папенька твой, забывший про нас в своей Москве. Ведь ни адреса, ни телефона не оставил!»

Море сегодня на редкость спокойное, жаль – дождит, а то, хотя сезон на исходе, сейчас тут на прогулочных катерах катались бы с громкой музыкой счастливые курортники. Юрик наклонился, нашёл хорошо обточенную волной плоскую гальку, запустил по гладкой воде, считая, сколько раз подскочила, оставляя цепочку кругов. Пять! Вчера, когда он приходил в этот санаторий устраиваться на работу «хоть кем-нибудь» и ему отказали, кругов было семь. Ну, сейчас он сравняет счёт. Выбрал другой подходящий камешек. И – увидел девушку. Нет, скорее – женщину. Молодую. Под зонтиком. Она медленно приближалась, не глядя на него. Будто слепая. Остановилась рядом, вздохнула. Сказала тихо:

– Молодой человек, пойдёмте ко мне.

Юрик выронил поднятую гальку.

– Что вы сказали?

– Я сказала: пойдёмте ко мне.

– Куда?

– Вон в тот корпус. Ступеньки видите? Поднимайтесь за мной. На расстоянии.

Она пошла так же медленно к брошенному лежаку, стала подниматься по ступенькам – кеды, джинсы, оранжевая куртка, короткая стрижка, кажется, блондинка, он не успел рассмотреть, мешал пёстрый зонтик. И он, не понимая, что происходит (мало ли, может, случилось что-то, помощь какая нужна), пошёл следом, заворожённый её сдержанно неспешным шагом и низким, нервно вибрирующим голосом, продолжающим звучать в его ушах. На площадке, под козырьком, увитым диким виноградом, она с треском закрыла зонтик и оглянулась. Юрик подходил к ступенькам, и она, скрываясь за дверью, кивнула ему. Он ускорил шаг, у дверей, сквозь стекло, увидел в коридорном сумраке фикус в кадке и возле него оранжевое пятно. Вошёл.

Санаторий пребывал в послеобеденной дрёме, тишину нарушали лишь отдалённые звуки пианино и приглушённые голоса детей, звучавшие, судя по всему, на третьем этаже, в музыкальной комнате. Да ещё наверху, на ступеньках второго этажа, шаркала шваброй уборщица баба Глаша, Глафира Львовна, ревнительница чистоты, работающая в этом санатории матери и ребёнка тридцать, а может, даже сорок лет.

Оранжевую женщину Юрик увидел в конце коридора, у двери под номером три. Повернув в замке ключ, она снова ему кивнула. И – вошла. Он шагнул следом. В полутёмной прихожей женщина оказалась уже без куртки, в голубой блузке, блондинка всё-таки, но рассмотреть её он опять не успел. Она закинула ему на шею мягкие руки, прильнув грудью и бёдрами, что-то прошептала неразборчивое, дрожа всем телом, снимая с него лёгкий белый плащ и полосатую рубашку, ведя его в комнату – мелькнули на столе яркие обложки книжек-раскрасок, детские колготки на спинке стула. Выложив на стол мобильник, она отключила его, метнувшись к окну, задёрнула шторы. И так же резко, расстегнув на нём ремень, рывком опустила тугие джинсы. Подталкивая его к дивану, раздеваясь сама, она лихорадочно шептала:

– Нет-нет, не смотри на меня, зажмурься.

Он послушно зажмурился, услышав, как она шарит под подушкой. Нашла, наконец, хрустящую упаковку, надорвала её, приказав: «Надень!» Опыт близости у него был довольно скудным, партнёршами оказывались случайные девчонки, отколовшиеся с ним от загульных компаний, происходило это чаще всего в пляжных кабинках, наспех. И потому он волновался, руки его не слушались. Она сама занялась упаковкой, продолжая твердить: «Не смотри!» Он всё-таки смотрел сквозь прищур, видел, как она, оказавшись сверху и почувствовав его в себе, закусила губу, чтобы не вскрикнуть. Но страсть рвалась из неё приглушёнными стонами, билась в её полноватом теле, словно пытаясь вырваться из телесного плена, обволакивала его горячим облаком, обжигая прикосновением напряжённых сосков, торопя, моля о завершении. И он, послушный её учащённому ритму, завершил, слегка задохнувшись, ошеломлённый её судорожными, медленными, нежно замирающими пульсациями и никогда ещё не испытанным чувством ослепительной опустошённости и бесплотного парения.

И ещё через минуту она так же быстро стала одевать его, подталкивать к двери, опять шепча что-то неразборчивое, отчётливо прозвучали слова «Спасибо» и вопрос «Сколько?» Он не понял, о чём она, увидел, как метнулась к сумке, был уже у дверей, когда почувствовал её руку в кармане плаща, а выйдя на ступеньки, спустившись мимо брошенного лежака на пустынный пляж с несмело моросящим дождём, обнаружил в кармане сотенную.