— Большой Венаск ни в чем не виноват.

— Вот и вы соглашаетесь!

— А я это всегда говорил.

— Ну, а если так, — сказал Симон, — то почему вы думаете, что господин Анри…

— Господин Анри влюблен в мадемуазель де Монбрен.

— Ну да, про это я тоже слышал.

— А старый дядя упрямился…

Симон пожал плечами:

— Если он и вправду узнал капитана, как говорят, и если бы это был господин Анри, он бы на него сразу же и донес.

— А вот и нет — наоборот.

— Не понял?..

— Господа де Монбрен — люди порядочные.

— Спорить не буду.

— Вот потому-то господин Жан ничего и не сказал. А еще из-за племянницы.

— То-то и оно, — добавил Стрелец.

— Ты молчи, — с сердцем ответил Симон. — Тебе лишь бы злое слово про господина Анри сказать.

— Не мне одному.

— А я знаю, почему.

— И что же ты знаешь?

— Потому что он не велел тебе кроликов у него таскать.

— Плевал я на его кроликов! — сердито крикнул Стрелец. — Ты бы лучше не крутил с нами, не выгораживал своего господина Анри, бандита отпетого…

— Что ты сказал?

— А рассказал бы всю правду.

— Я и рассказываю.

— Врешь ты все!

Симон вздрогнул.

— А не ты ли перевозил черных братьев в ту ночь, когда они сожгли пастора Дюфура? — продолжал Стрелец.

— А что мне было делать? — смутившись отвечал Симон.

— И с капитаном не говорил?

— Не знаю я его.

— Рассказывай! Только там был человек, который был свидетелем вашей побеседы.

— Ну да?

— Гаво, кучер дилижанса.

— Ну, если так… тогда пожалуй…

— Ты смотри, как бы тебя на этих днях в суд не вызвали. Перед судом врать не будешь, — грозно сказал Стрелец.

— Нечего мне бояться, — ответил Симон.

Он взял свой посох и сказал:

— Уж скоро три часа сидим, а мне идти отсюда порядком… Бывайте здоровы.

И пошел домой, приговаривая со вздохом:

— Ну что тут скажешь: уже все кругом знают, что капитан черных братьев — это господин Анри…

II

Как мы видели, Симон Барталэ напрасно пытался убедить других в том, чему сам не верил. Все, что он знал, все, что видел и слышал неопровержимо внушало ему мысли, которые он тщетно гнал от самого себя.

Было очевидно, что тот человек, который, стоя на пароме, произнес гортанным голосом из-под капюшона слова: "Берегись, Симон, у тебя длинный язык!", — что этот властный капитан, которого уже полгода ищут и не могут найти, был господин Анри де Венаск.

А Симон, хранивший к этому древнему имени, к этому роду почтение, переданное ему от предков — некогда подданных и слуг Венасков, — грустно шел по дороге и думал:

— Хоть бы у него хватило осторожности сюда не возвращаться!

В половине десятого вечера паромщик вернулся к своему парому и отпустил своего родственника, который его подменял.

Стремительно наступало лето; вечера уже становились жаркими, как в июне.

Луна не светила, но в ночи была та светлая прозрачность, тайну которой жаркие страны так и не передали холодному северу.

Симон не лёг спать, не заперся в доме, а сел на холмик, поднимавшийся над долиной, с которого были хорошо видны оба берега реки.

Этот неграмотный, грубый человек в душе был поэтом. Он любил уединение, тихие звездные ночи, жил почти всю жизнь один и мог бы совершенно обойтись без человеческого общества.

И вот, когда он спокойно покуривал трубочку, глядя на звезды, ему показалось, что издалека, перекрывая грохот Дюрансы по каменистому ложу, донесся какой-то странный звук.

То был не свист, не крик совы, не уханье филина, но было в нем нечто от всего этого.

Как будто кричал человек, подражая животным, чтобы обмануть других людей.

У Симона, как и у всех людей, постоянно работающих ночью, было прекрасное зрение, глаза давно привыкли к темноте. Потому он и принялся, заслышав этот непривычный звук, всматриваться за реку, на береговую дорогу, потом осматривать каждое дерево, каждый прибрежный ракитовый куст.

Вдруг ему показалось, что у реки движется человеческая тень.

Симон еще внимательнее всмотрелся и вскоре совсем убедился.

В самом деле: среди ракит бродил какой-то человек. Он-то и издавал время от времени этот необычный крик.

Симон подумал: "Должно быть, кто-то хочет переправиться. Свет у меня в доме не горит — вот он и думает, что я сплю".

Как мы помним, Симон не любил беспокоить себя ради одного-единственного пассажира.

Два су от такого человека его нисколько не прельщали.

Но этот диковинный клич, должно быть, пробудил в нем какие-то старинные воспоминания: он спустился к переезду и отвязал паром.

Человеческая тень все так же переходила от дерева к дереву, а когда появился паром, движущийся через Дюрансу, остановилась.

Симон увидел, как тот человек уселся на берегу.

Странно! Никогда еще паромщик с таким усердием не крутил свою лебедку.

Паром причалил к другому берегу.

Тогда тень подобралась, выпрямилась и метнулась вперед. Прямо на палубу парома упал человек со словами:

— Я уж боялся, что ты позабыл, как я тебя обычно кличу. Скорей, Симон, дорогой мой, перевези меня.

— Затем я здесь и нахожусь, господин барон, — ответил Симон холодно.

И он, не говоря больше ни слова, принялся раскручивать бечеву. Паром опять пошел через реку.

Пассажир стоял на палубе и с какой-то тревогой вглядывался в другой берег.

— Дюранса высоко поднялась, так ведь? — спросил он.

— Не выше обычного, — ответил Симон.

— Что-то ты, Симон, сегодня неразговорчив!

— День на день не приходится, господин барон.

Симон явно не хотел заводить разговоры с бароном Анри де Венаском. Ведь это именно он теперь возвращался домой.

Переправившись через Дюрансу, Симон хотел раскланяться с молодым человеком и оставить его на берегу.

Но Анри де Венаск сказал ему:

— Найдется у тебя стакан вина? Я умираю от жажды.

— К вашим услугам, — ответил Симон и направился к дому.

Анри пошел за ним.

Он зажег свечу, и Симон внимательно посмотрел на молодого человека.

Господин Анри исхудал, глаза у него ввалились и все лицо несло отпечаток неких долгих страданий.

К тому же над правым глазом у него был глубокий шрам, как от удара саблей или пикой.

Наконец прежний элегантный кавалер был одет как альпийский крестьянин: на нем была синяя блуза, грубая зеленая суконная куртка, а на глаза надвинут большой полосатый колпак.

Симон (его неприветливость была не от сердца — его по-прежнему влекла к молодому человеку искренняя симпатия) глядел на барона с горечью и состраданием.

— Что, очень я изменился? — спросил Анри де Венаск.

— Да и как вам не измениться, — ответил Симон.

— Много я повидал за