Роста он был невысокого, полноват, едва доставал до пола ногами, что оканчивались копытцами, а за спиной имел пару кожистых крылышек, как у летучей мыши. Шмыгнув мясистым свиным пятачком, что красовался в центре упитанного лица, он неожиданно громко заговорил, обращаясь к Таринору:

— Ну вот, пьянь! До чертей допился! Верно тебе говорили, бросай это дело! Видишь, до чего теперь дошло? Ну, ничего, проспишься, а наутро меня как ни бывало. Только чтоб больше ни капли в рот, понял⁈

Выпалив это, он спрыгнул с табуретки и спрятался за тюремщика. Впрочем, в отличие от Хоба, Верн оказался тощим, как жердь, так что чёрту не удалось скрыться за ним полностью.

— Ну чего там? Уснул? — послышался нетерпеливый шёпот из-за спины тюремщика.

— Не, пялится ещё, — тихо отозвался тот.

— Чтоб его! Может, плеснуть ему, а? Тогда и вырубится…

Наёмник лежал неподвижно, пытаясь осознать происходящее, а улыбка сама собой наползла на лицо.

— Гурх? Это что, ты?

Чёрт осторожно выглянул из-за спины тюремщика.

— Чтоб мне в пекле изжариться! Этот голос… Таринор?

— Он самый, — наёмник привстал и подсел ближе к решётке. — Ты чего здесь делаешь?

— Я? Да так, живу, — Гурх выпрыгнул из-за укрытия и подпрыгнул к прутьям. — Ох, тебя ж совсем не узнать, зарос, как козёл… Негоже тебе тут прозябать! Верн, можешь дверцу-то отворить? Это приятель мой, я ему жизнью обязан.

— Ну, я ж это… Не положено… — промямлил обескураженный тюремщик.

— Я тебе долг карточный прощу.

— Весь?

— Мечтай! Половину.

— Эх, — тюремщик почесал залысину на голове и, махнув рукой, поднялся на ноги, — ладно.

Вскоре для наёмника уже раздобыли снеди и лишнюю кружку.

— Промочи горло, парень, — Гурх заботливо налил из бутыля. — Это, конечно, не тот чудесный напиток, которым ты меня в прошлый раз потчевал, но уж чем богаты. Рассказывай.

— Чего рассказывать-то? — вздохнул наёмник. — К королю мне надо. Дело важное.

— А чего ж тогда ты здесь торчишь? Я, конечно, в этих ваших делах не шибко разбираюсь, но короли разве не в замках пробавляются? Уж точно не в тюрьмах.

— Меня в город не пустили, а когда полез через сточный канал, поймали. Со мной ещё двое, за стенами ждут. Северяне они. Я надеялся пробраться сюда, а потом и их провести.

— Это ты зря, — покачал головой тюремщик. — Как война началась, к Энгатару потянулись беженцы. Селились в предместьях. Сперва их ещё в город пускали, а недавно запретили. Многие через сток проплыть пытаются, так что мы таких ловить наловчились. Особенно Хоб, будь он неладен. Тебе повезло, что он со стены тебя сбросить не велел. Пару недель назад одному бедолаге не повезло.

— Он меня не то шпионом эльфов считает, не то беженцем, не то чёртом в ступе… — Таринор осёкся. — без обид, Гурх.

— Да брось, какие обиды! — усмехнулся чёрт. — Только вот ты зря сюда притащился. Имею в виду, в город этот. Не удивляет, что я здесь?

— А должно?

— Посуди сам. Тут у вас самый главный храм торчит. Священников тьма, прорва инквизиторов. Нечисть, вроде меня, такие места стороной за милю обходит. Но я здесь, живёхонек и даже не чихаю.

— И что ж это значит?

— А то, что прогнило что-то в церквушке. Я сразу что-то почуял, знаешь, тёмное что-то. Не то, чтобы нашенское, демоническое, нет. Просто что-то недоброе, нехорошее.

— Говорят, король что-то там с Церковью наворотил.

— Может и так. Может и в том дело. Да только, знаешь, для нашего брата это выглядит как открытая дверь в колбасную лавку. Вот только не встречал я здесь других. Ни чертей, ни бесенят, ни ещё каких демонов… Боятся, стало быть. А чего боятся — непонятно. И от того ещё страшнее. Я здесь осел тихонько, небось, не поднимут шум из-за одного безобидного чертёнка, любящего промочить горло и перекинуться в картишки. Ты-то мужик хороший, знаю, что меня выдавать не станешь. Не станешь ведь?

— Колбасная лавка, говоришь… — задумчиво произнёс Таринор. — В каких случаях лавку не станут грабить, даже если открыта дверь?

Тюремщик и чёрт пожали плечами.

— Только если её хозяин ловит каждого вора и спускает с него три шкуры, — сам себе ответил наёмник. — Если город не под защитой Троих, значит, под защитой чего-то другого. Теперь мне ещё больше нужно к королю. Верн, выпустишь меня?

— Ты что! Меня ж за такое из стражи вышибут. А если учесть, что тебя в шпионы записали, мне в петлю прямая дорога.

— Да брось, не узнает никто, — не унимался наёмник.

— Хоб уже знает. А он точно начальнику стражи донесёт.

— Гурх, сумеешь что-то с ним сотворить?

— А что я сотворю? — шмыгнул пятачком чёрт. — Разве только напугать его до полусмерти… Впрочем, почему бы и нет? Давненько уж не безобразничал.

— Может, не надо, Гурх? — с сомнением проговорил тюремщик.

— Надо! — Отрезал тот. — Я ведь, в конце концов, демон! Так и хватку недолго растерять.

— Ох, не нравится мне это. Может, посидишь, да тебя отпустят? Хоб тебе, наверное, наговорил и про пытки, и про виселицу, но всё не так плохо…

— Что-то не хочется мне проверять, — прищурился наёмник. — А если я и впрямь в петлю попаду? Как же ты спать по ночам потом будешь, Верн?

— Я тебе весь карточный долг прощу, — Гурх толкнул тюремщика в плечо. — Ты ведь и сам этого свинорылого не любишь. Повеселимся!

Верн вздохнул. Потом снова. Поглядел по сторонам, взглянул на Таринора, на Гурха. И, наконец, после очередного глубокого вдоха, проговорил:

— Ладно, сейчас открою. Только смотри, если поймают, ты меня не знаешь.

— Погоди-ка, — сказал наёмник. — У меня мысль получше…

* * *

Хоб пришёл в башню ближе к утру. Он любил вздремнуть под конец ночной смены, а если у камеры дежурил Верн, у того с собой почему-то всегда были карты и немного креплёного вина, что невероятно радовало пухлого тюремщика. Вот и сейчас он спускался по лестнице в отличном настроении, рассчитывая поживиться выпивкой и в очередной раз обыграть напарника в карты.

Верн сидел со скучающим видом, барабаня пальцами по столу, на котором стояла полная бутылка.

— Вот за что тебя люблю, Верн, ты всегда к моему приходу готов, — усмехнулся Хоб, шмыгнув носом. — Бутылочка полнёхонька, меня дожидается…

— Рановато ты сегодня, — ответил тот. — Пленник-то наш без тебя заскучал. С Хобом, говорит, не соскучишься, а скоро уже выпустят.

— Да ну его к чёрту, — махнул пухлой рукой тюремшик. — Я решил начальству не докладывать. Уж больно этот бродяга смахивает на безумца, а безумец даже под пытками ничего дельного не расскажет. К королю он собрался… Пусть лучше меня развлекает своими байками, а как сдохнет, так и окажется на свободе. Ну, раздавай, а я пока пригублю…

Хоб присосался к бутылке, но, сделав пару глотков, скривился и с отвращением посмотрел на Верна.

— Что за дрянь ты принёс? — толстяк принюхался и отшатнулся. — Где брал?

— Там же, где и всегда.

Хоб принюхался снова и подавил рвотный позыв.

— Чёрт возьми… Оно же прокисшее! Будто не вино, а уксус…

— Тебе в самый раз, — донёсся из темноты камеры голос Таринора.

— Чего-чего? — прищурился Хоб. — А ну повтори!

— Говорю, дрянное пойло для такой свиньи в самый раз будет.

— А ну язык прикуси, пёс шелудивый! — рявкнул тюремщик и ударил дубинкой по решётке.

— На большее смелости не хватает? Помнится, ты грозился повесить мой язык на верёвочку, чтобы за девками ухлёстывать. Видать, беда у тебя с ними. Немудрено, с такой рожей-то.

— Ещё одно слово…

Хоб побагровел от злости, и несколько секунд из камеры не доносилось ни звука.

— Так-то лучше, — проговорил он и вновь стукнул по железным прутьям. — Заткнись и сиди. Ну, Верн, с выпивкой не сложилось, хоть в карты сыграем…

— Когда я впервые тебя увидел, подумал, что твоя мамаша согрешила с хряком. Скажи-ка, ты у неё один такой или вас целый выводок?

Хоб сжал кулаки, задрожал всем телом и, сорвав ключ со стены, принялся отпирать замок камеры.

— Я убью тебя, ублюдок, — приговаривал он. — Дай только дверь открыть, собственными руками придушу!

— Ну давай, давай, попробуй…

Однако, когда тюремщик распахнул дверь, то кровь тут же отхлынула от его лица. На свет перед ним вышло то, чем пугают нерадивых детей и запойных пьяниц: покрытая щетиной тварь с парой острых рогов, когтями и копытами, в чьих глазах пылал огонь Преисподней.

— Вот и пришёл тебе конец, Хобарт из Рыбного переулка! — проговорило чудище жутким траурным басом, после чего взмахнуло крыльями и подлетело совсем близко. — Твоя душа теперь моя.