Надеюсь, ты ничего не сказал о моих письмах Наполеону, а я все время вспоминаю ту ночь, когда постучала в окошко его автомобиля и спросила, свободен ли он, и сама-то я тоже была свободна, а на следующий день ни он, ни я уже свободны не были, я встретила Бонера (никогда не видела, чтобы кому-то так шла его фамилия, как твоему деду)[5], понимаешь, иногда у меня создается впечатление, что из-за Наполеона (упрямого осла, иначе не скажешь) я буду плакать всю оставшуюся жизнь, а иногда, наоборот, мне кажется, что он всегда со мной, что всюду за мной следует, что стоит только обернуться, и я увижу, как он мне улыбается.

Твоя любящая бабушка

Я был уверен, что жизнь вот-вот станет как раньше. Маленькая неприятность, как говорил дед. Он падал и поднимался на ноги столько раз, что еще один не причинит ему вреда.

Радость встречи быстро угасла. Стены с ободранными обоями, мебель, сваленная посреди комнаты, и заполнивший весь дом запах сырости вызывали гнетущую тоску. Здесь бродил призрак запустения. Впервые я внезапно осознал: реальность сильнее нас. Сильнее моего императора. Сильнее, чем старания всех людей, даже если они соберутся вместе.

У меня вдруг возникла уверенность, что ничего у нас не получится, и мне стало стыдно за эту уверенность, стыдно рассуждать как отец. Стыдно за то, что расту, что уже не верю в нашу — мою и деда — неуязвимость.

— Коко, ты что-то не в своей тарелке. Мы хорошо продвинулись, правда? Работа близится к концу, разве нет?

— Да, мой император, работа близится к концу.

Так день за днем, занимаясь какими-то мелкими бесполезными делами, я привык скрывать свое уныние. Иногда Наполеон надолго замолкал, бессильно сгорбившись в кресле, и в конце концов засыпал; он как будто был опустошен изнутри.

Я старался скрыться от реальности в туалете. Неужели император сам повернул лицом к стене фотографию Рокки? Так, лицом к стене, Рокки по-настоящему умер. Я воскресил его, и теперь он снова смотрел на меня. Снова из груди разгоряченных соперников вырывался звериный рык. Сыпались глухие удары. Кулак Рокки — не перышко… мощный хук… Наполеон пошатнулся, но удержался на ногах… Рокки бабочкой порхал перед ним, стараясь вывести из равновесия.

Наполеон угодил в ловушку, не сумел провести свой знаменитый боковой удар. И все же он, несомненно, был сильнее по всем позициям, и Рокки чувствовал себя неуверенно. Наполеон никак не мог проиграть. И вот после перерыва ситуация резко переменилась… Позиция Рокки была великолепна… Серия ударов обеими руками… Мой император повержен. Арбитр считает: один… два… три… С тех пор прошли десятки лет, и вот теперь я лежу в нокауте.

Бывали дни, когда мой император вновь становился бодрым и подвижным, почти таким, каким был всегда. Я пользовался этим и засыпал его вопросами — осторожными и тонкими, как нежное прикосновение, или решительными, как прямой правой.

— Мой император, а в чем состоял твой секрет?

— Секрет?

— Секрет бойца…

— А-а… — В его голосе послышалось облегчение. — Знаешь, Коко, у меня была тщательно продуманная, изощренная тактика. Постарайся ее усвоить.

— Хорошо.

Баста, словно сообразив, что сейчас его хозяин откроет нечто очень важное, подошел и сел рядом со мной.

— Значит, в начале боя я бил изо всех сил. Вот так.

Он несколько раз молниеносно выбросил вперед кулаки, словно выстрелив ими из автомата.

— В середине боя… ну… я бил изо всех сил…

— А в конце? — простодушно осведомился я.

— В конце? Я бил изо всех сил, черт возьми! Вот так!

Его кулак врезался в стену, кресло отъехало назад, завертелось вокруг своей оси.

— Как твой кулак, в порядке? — спросил я.

— Да. А что?

— Потому что стена от него не в восторге. Вот, посмотри.

Косая трещина побежала по штукатурке, кусок упал на пол.

Мне не давал покоя его последний бой с Рокки. С течением времени я все больше убеждался в том, что все было по-честному и что Наполеон дрался не в полную силу. Что-то случилось, но что? Вопрос жег мне язык, и однажды у меня невольно вырвалось:

— О мой император, почему ты не бился до конца?

— Что ты такое говоришь, Коко?

Не дожидаясь моего ответа, он включил радио.

— “Игра на тысячу евро”, — сказал он. — К счастью, передача на своем месте, она отвлечет нас от дурных предсказаний, от происков всяких недотык. Тихо, начинается!

— Я-то молчу, это ты все время говоришь.

— Тихо, давай послушаем, черт побери! Просто поразительно! Помню, был один боксер, он любил потрепаться прямо на ринге, все о себе рассказывал, никак не мог остановиться. Болтал-болтал-болтал!

— Ну вот, опять ты начинаешь! Тихо!

— Тихо!

— Математический вопрос. Если мы возьмем какое-нибудь число и увеличим его на двадцать пять процентов, то на сколько процентов нам нужно будет его уменьшить, чтобы получить исходное число?

Наполеон повернулся ко мне:

— Ты знаешь?

— Нет.

— На двадцать процентов, — уверенно произнес участник.

— Да, правильно, — подтвердил Наполеон.

— Ты знал?

— Конечно нет.

Вопросы следовали один за другим. Сколько желудков у коровы? В каком году родилась Сара Бернар? Сколько пластиковых бутылок нужно переработать, чтобы изготовить пуловер? Кто придумал кавычки? (Дед ответил: “Точно не я” — и расхохотался.) Почему мы говорим “Алло!”, снимая телефонную трубку?

— Можно было бы говорить “Дерьмо!”, но звучало бы не так приятно, — заметил дед и выключил радио. — Не возьму в толк, откуда люди так много знают. Просто невероятно! Я тоже хотел бы когда-нибудь послать им свой вопрос. — Он подмигнул мне и добавил: — Легче ведь задавать вопросы, чем отвечать на них, да?

— Ну что, продолжим работу? — спросил я.

Он удивленно оглядел голые стены, как будто впервые заметил.

— Какой бардак! — просто сказал он. — Не пойму, нужно ли это, вот это все. Видишь, Коко, сделает человек что-нибудь, а потом гадает: зачем?

— Ты хотел изменить жизнь, помнишь? Ты передумал?

— Конечно нет. Но быть может, время великих завоеваний подходит к концу. Не волнуйся, мы не позволим нарушить наши границы. — Он сжал кулак и вытянул руку вперед. — И будем защищать свою территорию. Не щадя себя.

Снаружи в угасающем свете словно кружилась тонкая пыль. Дом наполнили тени. Дед долго гладил Басту по голове, потом стал вспоминать о том о сем из своей американской жизни. О джаз-клубах, о рассветах на Бродвее в компании Рокки. Я слышал их шаги по асфальту. Видел огромный “харлей”, на котором он ездил.