Предстояло пересечь поле – то самое, на котором гром и молния поразили зайца, а мы едва спасли свои жизни.

Зачем ты мне теперь, жизнь? Не для кого мне беречь – тебя… себя…

И я спокойно, неторопливо, не оглядываясь двинулась по открытому снегу.

Вот и первые дубы на опушке.

И только войдя под их голые ветви, узловатые, прочные, как звериная воля к жизни, как надежда на новую весну, под эти родные холодные ветви, на которых подрагивали под ветром несколько скрученных ржавых листков, я заметила, что все это время шла по следу. По свежему следу – от кромки воды у свай, через поле и прямо сюда, в лес.

Я опустила голову и понюхала.

Это была та женщина. И с ней новая собака.

Но и женщина была та – и не та. Новая. Другая. Та же – и иная.

Но сперва нужно было заняться собакой.

Это оказалось совсем, совсем легко. Я без труда нашла несколько меток, оглядела отпечатки лап и расстояния между ними на рыси и в прыжках. Собака юная, почти щенок. Опасности никакой. Главное – что собака не проявляла никакого интереса к углублениям, впадинам, ямкам – значит, и нора ее не привлечет. К тому же пес не слишком принюхивался: обнаружил под снегом мои старые метки, но только сунул нос, как сразу и вытащил. Не нюхач. Не гончий. Одно мне не понравилось – длинноногий и быстрый, высокий и верткий. Вон на снегу отпечатки маховых перьев взлетевшей сойки, а к ним и по ним – собачьи лапы: узкие, длинные, почти заячьи… Увидел птицу издали, поднял на крыло, погнал… А тут поскакал за дубовым листком, улетавшим по снегу от ветра… На поле не попадаться – догонит. Но в лесу – не найдет. И я отвернулась.

Эта женщина… ее след, ее метка… я помню их, сколько себя – помню, как свою юность, первоосеннюю юность здесь, в этом лесу. Она появилась тут до меня, когда – неведомо. Ходила по моим следам все эти годы – иногда со своим ребенком… его давно уж не видно… и с другой собакой – старой, той, что, одряхлев, исчезла с этих троп нынешней осенью. Редко рядом с ней шел мужчина, отец ребенка. Похожий запах.

Мужчина всегда был с нею спокоен. Никаких игр. С его стороны – просто дружба. Ровное, равнодушное отношение. Не теплое. Может, и не дружба даже, а так… Привычка. Старая привычка. Но ему было хорошо с этой женщиной и со своим ребенком. С ним он играл – боролся, катался по земле, кидался шишками, бегал… Залезал на деревья. Странно. Казалось, женщина его не интересует, но он всегда держался рядом. И не просто рядом – он за ней следовал. По-моему, бессознательно. Вряд ли и она это понимала – брела всегда будто сама по себе, независимо, направления не меняла. Никак на своего мужчину не ориентировалась. Связующая сила между ними была, это точно. Сила, направленная всегда в одну сторону – от него к ней. Странно.

И вот сейчас – ее новый запах. Я впитываю его и будто снова стою на поляне моей молодости, прячась от женщины то за кустом малины, то за куртиной иван-чая. Это ее запах перенес меня далеко-далеко… запах прежний – но совсем молодой, летний. В нем сохранилась основа – пахнет пчелой, несущей тяжесть цветочной пыльцы к дому, а еще – молоком на черных губах новорожденных лисят, когда они отфыркиваются, переполненные жизнью, теплом и негой. Пахнет колосьями цветущей травы на поле…

Но резко, терпко, сильно пахнет совсем иным, и порой это заглушает все.

Пахнет любовью.

Неудовлетворенной, возбужденной, набухшей плотью.

Этот запах обжигает мне ноздри, и я чихаю.

Поднявшийся ветер принес тучи, и снег обрушивается с неба внезапно, словно сова стряхнула сугроб с еловой ветви. В темноте я иду, петляя, к своей норе – остывшей, одинокой, забытой. К своему единственному пристанищу. Вход занесен, но вот я уже внутри. Свернувшись, укрываю нос хвостом и дрожу, пытаясь согреться.

Скоро, скоро время и для моей любви. Об этом напомнил мне запах – и как жестоко…

Я знаю: для меня оно будет последним. Это в последний раз. А я одна.

Куда мне деваться – одной? Что делать?

Лежа глубоко в норе, я чувствую, как тучи опускаются к самым верхушкам елей, чуть шумит в ветвях ветер, и благодетельный снег усыпляет меня, незаметно даруя покой. Сон.

Я пробираюсь в этот сон по узким извилистым тропам, ветром проношусь в него под лапами елей, а снег лежит чист и ровен, будто это пролетел над ним пестрый ястреб.

Наконец я во сне, и – вот оно! – легкое движение, чуть слышный шорох у входа в нору.

Как я ждала! И вернулся! Все же вернулся!

Или это время моей последней любви шелохнулось? Прошумело вблизи, на самом пороге? Шепчет мне: выходи, настала пора – но скоро, скоро минует…

Нет, это не сон. Вовсе не сон… Так что же?

Из сиреневой тучи на зелень равнин

Целый день осыпается белый жасмин.

Наливаю подобную лилии чашу

Чистым розовым пламенем – лучшим из вин.[9]

Омар Хайям

Я только успела согреться, и вот этот сон… Он вернулся… Сон, только сон… Такая сладкая истома, такая горькая тоска… Прикрыв веки, почти зажмурившись, я плотнее сжала клубок своего тела – теплого, красивого, никому не нужного…

Мне чудилось, что в просвете лаза мелькнула тень, а вот теперь он вовсе закрылся, и вдруг в нем опять забрезжил последний отсвет угасшего дня, будто кто-то заглянул в нору – заглянул и отпрянул.

И вот тут-то я все вспомнила.

Сначала вспомнило мое тело. Оно сказало мне: ты жива. Ты все та же – рыжая, огненная, горячая…

Я лежала не шевелясь и с наслаждением прислушивалась, как тело говорит со мной обо мне.

Сперва оно тихо шепнуло: слышишь?

Едва напряглась, чуть заметно дрогнула, налилась сладкой тяжестью нежная плоть, скрытая в густой бархатистой шерсти, – маленькая изящная упругость, не больше луковицы синей пролески. Эти луковицы сейчас только начинают пробуждаться под снегом: если копнуть на опушке в поисках мышиного хода, если зашуршит под лапой сухая кромка прелого дубового листа, то нос уткнется в лопнувшую чешую, золотым шелковистым лепестком обнимающую бесцветный конус будущего ростка, и сладостно-горький запах неотвратимой весны наполнит раскрывшиеся ноздри.

Теперь голос тела становится громче. Ясно, отчетливо, уверенно оно требует: живи. Просыпайся. Наслаждайся. Кругами расходятся волны возбуждения от золотистого конуса – от сильных, крепких краев плоти, сомкнутых, свернутых над разгорающимся внутри пламенем.

И вот тело кричит. Восклицает в восторге. Какая радость! Счастье! Блаженство!

Плоть плавится лавой, и живой огонь разливается всюду. Свободный, неукротимый, яростный – как он жжет… Вскипает кровь, и я вскакиваю – навстречу жизни.