Потолок кабинета терялся где-то высоко в полумраке, и разные лики одного лица проступали на нем, тесня друг друга и оставаясь все им же – неповторимым, одним, неизменным. Тут-то и понял Александр Мергень, что слово «ненаглядная» имеет вполне буквальный смысл, и охватила его неизбывная, невыносимая тоска.

«Нет, – подумал он и, сопротивляясь этой тоске и томлению, сел на диване. – Нет и нет. Нужно немедленно прийти в себя. Осторожность – главное. Пока ни о чем не думать, кроме осторожности. Все это обречено. Очередное помешательство. Мираж. Эротический бред… Небывало острый, но, вероятно, преходящий… Как и все, что случались прежде. Посмотрим, что будет через месяц. Крайний срок – через два.

Но как быть, если все так неожиданно волнует и притягивает так неодолимо? Встречаться? Но где? Снимать квартиру? Пошло, отвратительно… И как объяснить дыру в бюджете рачительной Аликс?

А Лиза… Наивна, неопытна, опасно эмоциональна… И так серьезна… Для легкого романа здесь места нет. Здесь – судьба, рок… Веет вечностью. Античной трагедией. Потому так влечет. Потому так мучит и жалит. И несет, словно щепку. Но ведь полную жизни, счастливую щепку… И прямо к грохочущему краю стремнины… Так ведь и жизнь можно сломать – свою, ее… А Аликс? А дочь?… Нет, их-то нельзя подвергать никакому риску. Да что там, так ведь и умереть можно…

Кто ее знает, Лизу, что она может натворить? Если не с нами, то с собой? В этом смысле Деготь, Деготь, из-за которой все приключилось, – пустяк. Пустяк, и больше ничего. Вот, дождался. Из огня да в полымя… Да с Деготь и огня-то никакого не было, так, искры… Искры игры…

Кстати, она опять пишет. Выскочила пробкой из этого кувшина, куда я пытался ее заманить, словно джинна, из этих костромских лесов – не удержал ее Митя. Слабоват старик, зря я на него понадеялся. Такой же впечатлительный и искренний, как Лиза. Ну разве с Деготь так можно? Все – сразу, все – прямо, все – всерьез и навечно? Она же кошка… Драный котенок из подворотни, не то что ее породистый гладкий подарочек, что тихонько урчит и поет сейчас мне на ухо свои абиссинские песни… Хорошо хоть Деготь не звонит, только пишет и пишет свои бесконечные эсэмэски… Пока. Ничего, не обращать внимания. Глупости все это. Но Лиза… Лиза – это загадка».

Александр Мергень отцепил от себя кошку, встал и пошел на кухню. Насыпал «Вискас» для котят – крохотные, словно дробь, галетки застучали по дну стальной миски. Вынул из белого с золотом шкафа бутылку бургундского. Налил, прилег на диван с бокалом в руке.

Нет, с Лизой рисковать нельзя. Но если хочется, то можно. Если так хочется… Но тогда пускай сама ищет место для встреч. Если и ей так же хочется, найдет.

И он вспомнил, как ездил прошлой зимой на свою дачу с Деготь. Она так просилась… А он был так не против… Но ведь ничего не было. Да и что могло быть в выстуженном доме, куда приехали протопить печку и сбросить снег с крыши? Деготь, кутаясь в свою дубленку, топила печь, пока он махал лопатой на крыше. Потом, обжигаясь, пили чай. Но факт был. И Деготь этим удовлетворилась.

Но Лиза, Лиза… Неудержимо это влечение. Кажется, не только мельчайшие молекулы, но целые куски его плоти отрываются от его страждущего, ноющего, млеющего тела, устремляясь к ней… И дух его порабощен и счастлив новым, нежданным рабством…

А может… Может, это страсть? И он сказал ей правду? Не то, что казалось ему правдой, когда он плакал, скрыв глаза под ее ладонью на жестком зеленом ковре в той нежилой квартире, а правду истинную? И тогда они обречены друг другу – он и эта женщина с лицом сиенской мадонны и глазами Моны Лизы, эта рыжая лисица? Обречены… Обручены… И все это немыслимое, невозможное – не во сне, а наяву? И все это так просто? И так невообразимо редко… И почему она ему так верит – она, немолодая уже и разумная Лиза, которую он двадцать лет не видел, чтобы встретить и полюбить навсегда? А он ей почему верит? Но ведь верят оба, и верят безусловно… Если она стала для него небом, воздухом, жизнью… Что с ним? А вдруг это правда, что он, сам того не зная, любил ее все эти двадцать лет, и она тоже?

«Немыслимо. Мучительно. Радостно. Боже, – подумал он, – как же я счастлив! Пусть это пройдет, пусть это совсем, совсем ненадолго, но ведь это есть! Это счастье – есть! Милая…»

И Александр Мергень перешел в кабинет, плотно закрыл за собой дверь, включил компьютер – пусть думают, что я устал от работы и могу вернуться к ней каждый миг этой ночи, – лег навзничь на узкий диван и стал вспоминать глаза Лизы. Они не замедлили явиться и посмотрели на него сначала с потолка, но почти тут же спустились к самому его лицу и повисли над ним во тьме, и прямо ему в душу свежей влагой полился из этих глаз зелено-золотой весенний свет.

* * *

Автобус мог прийти, а мог и нет. Белая лента шоссе появлялась из-за черных елей, вилась поземкой, исчезала далеко на косогоре среди нависших туч, сливаясь с низким февральским небом.

Митя Огнев смотрел на кулисы елок – туда, откуда мог появиться автобус, – и снег жесткой крупой сек его по глазам. Алиса Деготь смотрела вверх, на гору, в небо – туда уводила дорога, там лежал ее путь на свободу, – но почему-то снег тоже летел ей в лицо. Рядом стоял ее рюкзак, и она чуть опиралась на него, будто искала защиты: следуя старой примете, молодая женщина собрала туда все свое до последней ниточки, чтобы никогда, никогда уже не вернуться в эти дебри.

Оба молчали. Все было сказано, и все было ясно. Настолько, что оба надеялись: эти минуты – последние, что они в этой жизни проводят вместе. И автобус придет. Надеялись так сильно, что даже не чувствовали ни холода, ни острых уколов февральской вьюги. Оба ждали одиночества – избавления, облегчения, покоя. Услышать наконец свой собственный голос, с собой поговорить и наедине с собой же – помолчать. Какое счастье, какая мучительная необходимость… Терпение иссякало. Напряжение росло.

Была ватная тишина – снег заглушал все. И вдруг бесшумно, словно призрак, он вынырнул из-за елей – не грузовик, не заблудшая в северных чащобах «Газель» – обычный рейсовый автобус. Митя вскрикнул. Алиса мгновенно обернулась.

Двери скрипнули, трудно складываясь на застывших петлях, Алиса быстро скользнула холодными губами по колючей Митиной щеке, оба что-то пробормотали – какая разница, что! Не важно…

И вот уж будто заяц скачет по дороге прочь и скрывается из виду вдалеке, вот уж черная мушка сливается с темным небом на горизонте…

Митя все стоял. Силы покинули его. Напряжение последних недель – с тех пор, как он увидел Алису в Третьяковке и пока не исчез автобус, – было слишком сильно.

Но теперь тихо покачивались над головой темные лапы елей, тихо сеял снег, даже ветер дул как-то молча. Тишина холодной ладонью гладила разгоряченный лоб, наполняла опустошенную душу, успокаивала расходившееся сердце.

Митя опустился прямо в снег, на сугроб у дороги. Сил не хватало даже на то, чтобы стоять.

* * *

– У меня уже есть привычка. Горячий шоколад и декаф во френч-прессе. Какой-то месяц назад – нет, меньше месяца, куда меньше – эти слова были бы… Ах, ну просто белибердой. Шарадой.