Иван делает глоток, потом кивает на бутылку.

– Хочешь?

– Нет. Я не люблю коньяк.

– Да я в общем-то тоже… – произносит он так, словно только что вышел из комы и обнаружил себя стоящим посреди трейлера с бокалом в руке.

Что-то с ним не то. Но вот что?

– Ты врешь, – говорит он.

– В смысле?

– В смысле, будто ты не задумываешься о том, что на той стороне. После финала здесь. Там же что-то должно быть? Апостолы с бородами, черти со сковородками, вселенский свет или вселенская тьма. Суд, райские кущи, реинкарнация в слонов или букашек. Полная пустота или сверхъестественный покой. А может, мы все попадем к инопланетянам? Смешно, но все, что я себе могу вообразить, навязано мне различными религиозными и философскими течениями. То есть… другими людьми. И все так уверены в своей правоте! А лично у меня нет ни одной самостоятельной мысли по поводу того света. Или по поводу его отсутствия.

Никогда не спорьте с человеком о загробной жизни. Особенно если человек пьян. Ни к чему хорошему это не приведет.

– Именно поэтому я уже давно решила не заморачиваться. Когда финал наступит, тогда все и узнаем.

– Ясно, – мрачно кивает Иван. – Сюрприз будет.

– Типа того. У меня и здесь забот хватает. И у тебя тоже. Так что хватит схоластики – давай допивай свой коньяк – и на сцену. Там какой-то хлыщ лет сорока, с брюшком, в обтягивающих серебристых брючках, поет про листочки и цветочки! Публика под это дело выпила все пиво в ларьках в радиусе километра. Тебе нужно срочно спасать опен-эйр.

– Ты говоришь точно как наш бывший концертный директор! – усмехается Иван.

Он прислушивается к тому, что происходит за пределами трейлера, и задумчиво произносит:

– Это Марк Плещеев. Интересно, он тоже номинирован на премию?

– Он тебе не конкурент. Если он и номинирован, то в категории «попса». Жаль, что нельзя добавить номинацию «шлак»…

– Хех! – усмехается Иван, глядя на себя в зеркало. – Попса… Да и я, собственно говоря, тоже попса.

– Разве хип-хоп – это попса?

– Попса, попса, – кивает он. – Все попса. Хип-хоп – попса. Рок – уже давно попса. Моцарт – попса. Эйнштейн – попса. Энди Уорхолл – попса. А что в нашем мире не попса?

Иван допивает коньяк, ставит на столик бокал и направляется к дверям. Потом оборачивается.

– Если сегодня все пройдет благополучно, поехали вечером ко мне. Кальян покурим. У меня киношек целый вагон. Музыка разная… А?

В его голосе странная тоска.

– А что может быть неблагополучно? – напрягаюсь я.

Он смотрит в пол, потом в окно, забранное жалюзи. Медлит.

– Ты, разумеется, мне не поверишь. И правильно сделаешь, между прочим. Но у меня странное предчувствие… Надеюсь, я не прав, но сегодня что-то произойдет на сцене. Возможно, она обрушится. Или провода закоротит и что-нибудь загорится. Может быть, на нее случайно упадет самолет. Или произойдет взрыв газа. Или прилетят марсиане. Я не уверен, но что-то точно будет. Тебе понравится!

18

Огни. Резкий поворот влево. Чугунная ограда. Летящий справа красный автомобиль. Лязг и грохот. Вереница образов проносится в моей памяти в одно мгновение.

Что-то было до этого. За секунду до аварии.

Что-то было… То, что память услужливо туманит и прячет в тень.

Ну конечно! За секунду до столкновения я поняла: сейчас что-то должно случиться. Что-то очень нехорошее. То есть за несколько мгновений до аварии у меня тоже было дурное предчувствие!

– Идиотка!

Я хлопаю себя по лбу и бросаюсь вон из трейлера догонять Ивана.

Проклиная насыпанный под ногами гравий, в котором тонут каблуки, и снова чувствуя боль в районе грудной клетки, прорываюсь сквозь толпу журналистов и персонала, слоняющихся среди трейлеров. Иван впереди, уже почти возле самой сцены.

– Подожди!

Я хватаю его за край жилета, надетого поверх щегольской рубашки, когда Иван уже заносит ногу над первой ступенью лестницы, ведущей на сцену.

– Что? – спрашивает тот раздраженно.

Девица с папкой недовольно смотрит на меня, потом бросает выразительный взгляд на изящные часы на запястье.

– Тормози! – вполголоса говорю я. Надеюсь, мы не очень привлекаем внимание журналистов.

– Почему? – громким шепотом интересуется Иван.

– Если у тебя дурное предчувствие, отмени выступление. Ты это можешь. Скажи, что болен.

– А если я и правда болен? На голову? Если все это – мой бред? Я просто сошел с ума! У творческих людей такое бывает. Ван Гог вон ухо себе отчекрыжил.

– Ты не Ван Гог и ты преувеличиваешь!

– Нет! И у меня не дурное предчувствие, типа беспричинной тревоги или необъяснимой дрожи в коленках. У меня нет галлюцинаций или чужих голосов в голове. У меня абсолютно ясное понимание того, что сегодня один из моих дурных снов станет явью.

– У тебя их много?

– До кучи! На сериал ужасов хватит!

– То есть катастрофу ты тоже видел во сне?

– Да! Именно! Как до тебя медленно доходит!

– Ну так отмени выступление! Это же не сольник! Ничего страшного!

– А вдруг это ерунда?

– Никакая это не ерунда!

– С чего это ты вдруг поменяла свое мнение?

Я умолкаю. Девица с папкой делает мне страшные глаза и стучит пальцем по циферблату. Появляется парень-звукорежиссер, пользуясь заминкой, вешает Ивану на пояс сзади передатчик и подает ему наушник.

– В тот вечер, перед аварией, у меня тоже было дурное предчувствие, – говорю я как можно тише. – Буквально за пару секунд до столкновения.

– Но у меня не…

– Знаю! Знаю! У тебя сны. Просто, наверное, разные люди чувствуют приближение опасности по-разному.

В глазах Ивана – сомнение. Еще секунда, и он, кажется, согласится со мной и развернется прочь.

В этот момент невидимые ведущие, парень и девушка, где-то далеко на сцене на все «Лужники» объявляют выход Сереброва. Толпа взрывается нестройными криками, футбольными гудками и улюлюканьем.

Иван прислушивается к многотысячному гулу, сует наушник себе в ухо и весело улыбается.

– Не судьба! – говорит он мне и начинает подниматься по лестнице.

Я смотрю ему в спину.

Потом лезу следом.

Когда я оказываюсь наверху, Иван уже стоит на авансцене с микрофоном. Начинается музыка, сотни рук у сцены взлетают вверх.

– Привет, «Лужники!» – кричит традиционную фразу Иван.

– Э-э-э-а-а-а-а! – отзывается толпа.