Кое-как припарковался вдали от Храма Христа Спасителя. Крош захныкала, как ребёнок, глядя на Патриарший мост:

     – Я не дойду!

     – Чего это? Дойдёшь, – уверил Богдан.

     – Знаешь сколько до Красной площади топать?!

     – Знаю.

     – Откуда?

     – Крош, тебя удивит, но я родился и вырос в Москве, – сдержав сарказм, напомнил он. – Помню Пречистенскую набережную без этой красоты, представляешь? – он показал на светящийся от иллюминации мост и подсвеченный храм.

     – Не удивит, – буркнула Женя, вцепилась в любезно предоставленный локоть и двинулась, покачиваясь, как утка-тяжеловоз.

     – Богдан, а ты крещёный? – вдруг спросила она, смотря на золотые купола.

     – Крещёный. Модно было, мать покрестила в младенчестве.

     – Веришь в бога?

     – Нет, – после заминки ответил Богдан.

     С какой стати он должен верить в справедливую волю небесного чувака, решившего, что отнять жизнь у молодой, цветущей женщины и девятимесячной малышки, не успевшей не то что согрешить, а даже узнать, что такое грех – высшее благо?

     – И в церкви не бываешь?

     – Был. Один раз, – отрезал Богдан.

     Рассказывать, просто вспоминать отпевание Яны и Аришки он не собирался никогда в жизни. Свои трясущиеся, как в лихорадке, руки, обжигающее гортань дыхание, вкупе с продирающим морозом по всему телу, беспросветную черноту перед глазами. Заунывный вой тёщи, скупое покашливание тестя. Плач дальних родственников, слившихся в единое серое пятно. Любопытных посторонних, с интересом таращившихся на чужое горе. Бубнящего священника, который по всем канонам должен нести успокоение, а нёс лишь желание размозжить череп. Сначала его, потом свой.

     – Прости, – пискнула Крош, уставившись расширенными, как плошки, глазами на спутника. – Прости, прости, прости, – из потемневшей зелени покатились горячие слёзы. – Прости, пожалуйста, я не специально, просто… Хотела зайти туда, – ладошка без перчатки показала на сверкающие купола. – Не была ни разу.

     – Не извиняйся, – коротко ответил, не хватало, чтобы добродушная Женя испытывала чувство вины там, где ему не место. – Почему не была? – перевёл он тему.

     – Я родилась не в Москве, – буркнула Крош себе под нос.

     – Не на Дальнем же Востоке, – вскользь заметил. Богдану казалось – в этой части Москвы бывал каждый третий россиянин и уж точно любой житель Москвы и области. – Зайдём, посмотрим.

     – Я подумала, вдруг это противоречит твоим принципам, всё такое, – продолжила лепетать Женя, переваливаясь с ноги на ногу, как гусыня, вцепившись в локоть Богдана.

     – Обычно это работает так: ты прямо говоришь, что хочешь, я, если есть возможность, соглашаюсь. Договорились? – остановился Богдан, наклонил голову под рост Крош, удержал её взгляд.

     – Договорились. Зайдём в храм?

     – Зайдём, – миролюбиво согласился.

     Женя побродила в храме, Богдан шёл следом, как верный паж. Толчея не позволила ждать её на улице. Благо, задерживаться она не стала.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

     До Красной площади шли настолько медленно, что Богдан успел двадцать раз пожалеть о затее. Отблеск сверкающих, скачущих огоньков, отражающихся в довольных зелёных глазах, всё поставил на место. Потерял он полчаса своего никому ненужного времени, зато Крош сияла, как девчонка.

     Смотрела на ярких деревянных щелкунчиков, фарфоровых птичек – синиц и снегирей, Дедов Морозов, Снегурочек, Санта-Клаусов всех мастей и размеров. На горы ёлочных игрушек от серийного ширпотреба до шаров ручной работы и росписи, светящихся оленей, сани, снежинки, нарядные ёлки. Хохлома, гжель. Городецкая, жостовская, мезенская роспись.

     Со всех сторон доносились ароматы еды. Горячие каштаны, донер, колбасы, бургеры, гигантские рожки мороженого, пряничные избушки. Глинтвейн, сбитень, кофе, горячий шоколад. Зажигательная музыка, несущаяся из динамиков, смех, переливы детских каруселей, знакомых с младенчества ярких, расписных лошадок, скачущих по кругу.

     Крош пробиралась сквозь толпу, бредущую рядами, как на демонстрации. Богдан заслонял её спину, руками же обхватил плечи, следя, чтобы никто не задел. Обычно бледные, несмотря на пухлость, щёки разрумянились от лёгкого морозца и удовольствия. А ямочки заставляли Богдана улыбаться в ответ. Хорошенькая, всё же. Крохотная только, несмотря на внушительные объёмы.

     – Крош, мы заходим на третий круг. Ты так ничего и не выбрала? – проговорил Богдан, пришлось нагнуться к уху, чтобы перекричать музыку и людской гомон.

     – С ума сошёл? – Женя задрала голову, чтобы ответить. – Цены видел? Они вообще не в себе, что ли?

     – Красная площадь, что ты хотела?

     – Просто посмотреть хотела, – отмахнулась Крош.

     – Нет, так дело не пойдёт. Мы столько в пробках стояли, шли, просто обязаны что-то купить. Щелкунчик смотри какой! А! Красавец! – Богдан показал на ряды деревянных фигурок.

      – На тебя похожи, – хихикнула в ответ пузатая нахалка.

     – Тогда нам нужен щелкунчик и вон та балерина, – Богдан показал на фигурку балерины на одной ноге, в серебристой пачке из выкрашенного пуха.

      – На эти деньги можно неделю жить, даже две! – взвизгнула Крош, не скрывая возмущения. – Грабёж!

     – Это называется инвестирование в хорошее настроение, – Богдан засмеялся.

     – По-другому это называется.

     – Девушка, дайте нам щелкунчика в синем… – начал Богдан.

     – В красном, – поправила Крош.

     Прищурилась, посмотрела на спутника с вызовом, игрушка в красном на три целковых дороже, что теперь будешь делать, инвестор? Богдану стало смешно, но он кивнул, соглашаясь на красного.

      – Балерину, – добавил он, рукой показывая, какую именно фигурку из многообразия на витрине.

     – Вам упаковать? – засуетилась продавщица в кокошнике поверх вязаной шапки.