Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И такой вот тут смех у судьбы: угодив в какую-то командировку, увидел отец на лесоповале молодую, вдовую и бездетную бабу, мужа которой расстреляли ещё до войны за какое-то высказывание в адрес партии большевиков, женился на ней и – не без помощи, конечно, сестёр – увёз с собой. Или: сначала увёз, а потом женился, что собственно, ничего особенно и не меняет. А бабой этой оказалась будущая наша мать, дочь бельского кулака-казака Русакова Егора Христофоровича, у которого детей было одиннадцать, и все они, даже посмотрев на Север, лесоповал и тот же сплав, остались живы, хоть и не очень здоровы. А самого деда, Егора Христофоровича, потрошили «христопродавцы» два раза с перерывом в год, в двадцать девятом и в тридцатом, и два раза он умудрялся отстраиваться на голом месте да обзаводиться каким-никаким хозяйством, и не с помощью золота или денег, которых не было, а трудам своим благодаря. Так вот. А после, в Игарке уже, как-то ночью Егора Христофоровича увели из барака, назад же привести забыли. Я не знаю, что здесь плохо, что – хорошо? Я знаю только, что есть в этом какая-то закономерность, последовательность ли, но какая – ум мой неймёт. Скажу ко всему прочему лишь то, что и мать моя, светлая о ней память, и в будни, и в праздники вставала как заведённая в пять часов утра, сновала челноком до вечера и спать ложилась с заботами, греша против завета Божьего, о завтрашнем дне. А мой отец той порой разъезжал по ложным и неотложным командировкам, валялся на кожаном диване в Кемской комендатуре или выкуривал в сельсовете пачками «Север», толкуя с мужиками о решениях партии и о крестьянском труде.
И вот тут ещё что:
Павел Григорьевич Несмелов и Макей Христофорович Русаков в составе Елисейского казачьего полка не раз сиживали бок о бок в одном окопе во время русско-японской войны тысяча девятьсот четвёртого года, судачили об общих знакомых, об иконах и колунах, что вместо винтовок привозили им на фронт, о вшах, не дающих покоя, о царе и о «жёлтопузых», делили махорку и харч, а вот о том, что когда-нибудь породнятся, и мысли, наверное, не допускали.
Но не всё ещё, ещё и вот что:
– Орест, отец твой, может, и жил бы с Дашей, первой женой своей, – сказала мне как-то тётка моя, Ксения Павловна, приезжавшая к нам в Каменск за грибами, – если бы не заняла Даша дом Лизиных родителей, это которую любил Орест. Так и жили врозь: она – в Лизином доме, запустила который… дом огромный, крестовик, а у неё силёнок-то, у бабы… а отец ваш с нами, у тятеньки. Как только у них ещё и дети получились? Оттого, может, что партбилеты рядом лежали. Но это я так, племянничек, в шутку, не принимай всерьёз… Да ещё и война помогла: Орест же, хоть и крут вроде характером, но не горазд на такие поступки, как развод, а тут четыре года всё-таки, срок, согласись, не маленький… что там греха таить… гуляла тайно Даша… да и то: одна, детей кормить надо было… сколько их с голоду поумирало. Это отцу-то уж не поминай…
И последнее:
В Исленьском краеведческом музее, в отделе «Послевоенное время. Период восстановления народного хозяйства», в витрине, под стеклом, лежат документы и две свинцовые плюшки, под ними надпись: «Этими пулями был бандитски убит герой гражданской войны Несмелов Павел Павлович».
Какой-то месяц зимы, какой – не помню. Должно быть, февраль. Рядом заснеженный ельник, в котором галдят вороны, галдёж их не тише нашего. Нам лет по одиннадцать-тринадцать. Штаны навыпуск, телогрейки взмокли и обледенели, телогрейки на нас – как панцири. Катаемся в глубокий сугроб с крутой крыши высокого, недавно выстроенного тока, что на отшибе села. Среди нас она. Она в голубой песцовой шапке, пообтрепавшейся кое-где и полысевшей местами, а на руках у неё большие Митины шубенки. Мы по лестнице забираемся на крышу, идём вереницей по коньку и всей ватагой да с ликующими криками съезжаем стремительно вниз, но в одну сторону, с другой – электрические провода. Был с нами тихий отличник, решавший задачи десятиклассникам, Саша Черемных, единственный сын одинокой женщины Секлетиньи. И мы нескоро заметили, что Саши нет. И не сразу мы обратили внимание на след по крыше, но не на нашей стороне, а по другому её скату. Увязая по пояс в снегу, мы обошли длинное здание тока и увидели: висит Саша прямо у столба, возле фарфоровых изоляторов, на проводе под мышками, чёрный как ворон, и смотрит будто туда, вниз, на шапку свою, лежащую на снегу.
Сороки взбесились. А нами овладела немота. И паралич. И вдруг вопль – это она. Она стоит, втиснув лицо в шубенки и на колени медленно опадая. И мы, сбивая с ног и давя друг друга, уж бежим в село, и бег нам кажется долгим – до сумерек. И потом такое в памяти: собаки, вороны, сороки и тётка Секлетинья с санками… И всё это, так получилось, связано неразрывно в сознании моём с именем: Надя…
Мы уже живём в этом нашем последнем каменском доме, который купили у финна Илмаря Пуссы, переехавшего не то в Елисейск, не то в Эстонию. На дворе ясная, тёплая погода. Конец августа. Сестра Катя пойдёт этой осенью в восьмой класс, брат Николай – в седьмой, а я – в четвёртый. Сестра отсутствует – уехала в город за учебниками. Я и теперь ещё помню запах тех школьных книг, но с чем-то сравнить его не могу. Аналогии непрочны, рассыпаются. Книги всегда покупались сестрой и покупались для меня и для неё, а Николаю приходилось мириться с её прошлогодними учебниками; учебники сестры, правда, и через год оставались как новые. А уж он, брат, в конце последней четверти вытряхивал их из портфеля, как листовки.
Сестра в городе, отец в ограде возится с упряжью. В вечер, по прохладце, чтобы не замучил коня гнус, отправляется к кержакам на Сым. Там кто-то кого-то убил, не то кержаки геолога, не то геологи кержака. А мама – та что-то делает в избе, вероятно, собирает отцу в дорогу скромную провизию и смену белья. В сенях стоит большая деревянная бочка с водою доверху, на обруче бочки висит ковшик. А мы с Николаем на крышке той бочки разводим чернила – готовимся к школе, что мало на нас похоже. В бутылку из-под вина засыпали чернильный порошок,