люди и гонцы постоянно нарушали этот обычай и вызывали бесконечные жалобы населения… Население жаловалось, что гонцы и ратные люди берут кормы не ценой, а „сильно“, травят и вытаптывают лошадьми посевы и покосы и обжигают „хоромы“, то есть употребляют на топливо „нутро избяное“, все, чем можно обогреться».[212]

Очевидно, что одна из подобных фуражировок свиты волынских послов и нашла свое отражение в эпизоде «Жития» о «воях бесовьских». Не найдя продовольствия в уединенном скиту, вооруженная охрана послов покинула его. То, что речь идет именно о посольстве, подтверждает дальнейший рассказ Епифания, изложенный им, несомненно, со слов самого Сергия: «Не по мнозехъ же днехъ, егда блаженный въ хиже своей всенощную свою единъ беспрестани творяше молитву, вънезаапу бысть шум, и клопот, и мятежъ многъ, и смущение, и страх, не въ сне, но на яве».[213] Очевидно, на обратном пути заинтересовавшиеся литовские бояре, для которых затерянная в лесах церковь была в диковинку, пожелали увидеть одинокого отшельника.

Исходя из этого, данный эпизод следует датировать не 1372 г., как предлагает В. А. Кучкин, а 1349 г., то есть временем значительно более ранним. Для нас это представляется важным по нескольким обстоятельствам. Во-первых, выясняется, что Епифаний излагает события жизни Сергия в строгой хронологической последовательности. Во-вторых, оказывается, что отшельническая жизнь Сергия продолжалась много более тех двух лет, о которых принято говорить в литературе. Можно с уверенностью утверждать, что еще в 1349 г. преподобный жил отшельником. Тем самым еще раз подтверждается точность агиографа – в части его замечания, что он не знает, сколько лет провел Сергий в одиночестве.

Одинокая жизнь в лесу хотя и защищала отшельников от мирских соблазнов, но далеко не всякому была по силам. Даже простое поддержание существования и элементарного быта требовало постоянного напряжения. Отдавая должное суровому, подчас фантастическому аскетизму подобных подвижников, некоторые люди все же задаются вопросом: какова цель этих лишений? Ответ будет чрезвычайно прост: отшельники завоевывали себе внутреннюю свободу. Переживание красоты и величия Природы как Божьего творения у людей Средневековья было гораздо глубже, чем у современного человека. Полная тайн, по-своему истолкованная полузабытым язычеством, она органически входила в миропонимание отшельников. Только возвысившись над миром, человек достигал «мысленного рая» (по выражению одного из афонских монахов начала XIV в.), откуда выходил просветленным, радостным, с уверенностью, что уже вкусил сладость общения с Богом, воскресения души, проникновения в суть Божественного предопределения. Чувства, что охватывали людей, оказавшихся в подобной ситуации и выдержавших все испытания, лучше всего передают слова одного древнерусского книжника: «Мир распахся, и аз миру». Это же испытывал и Сергий. Епифаний Премудрый, рассказывая об этом времени, писал, очевидно, со слов святого, что преподобный видел «яко покрывает его Богъ своею благодатию».[214] Именно в этом приближении к Богу, быть может, и заключается вневременная ценность подвижничества.

Вместе с тем перед каждым подвижником рано или поздно вставал вопрос: что предпочтительнее – личное спасение или общее? Даже сейчас эта проблема в теологии остается без ответа: с одной стороны, путь аскетизма «есть уподобление Богу», но с другой – эта дорога сама по себе не есть путь творческий (по мысли Н. А. Бердяева). Сергий сделал свой выбор, поставив перед собой задачу: «не токмо себе спасти, но и многых».[215]

Этому благоприятствовали внешние обстоятельства. Троицкая церковь, как и сейчас, располагалась неподалеку от оживленной Переславской дороги. Проезжавшие по ней путники довольно часто попадали в одинокую обитель, и слава о духовных подвигах Сергия быстро распространялась по окрестностям. Вскоре к подвижнику стали стекаться монахи: «начаша посещати его мниси, испръва единь по единому, потом же овогда два, овогда же трие»,[216] и вокруг Сергия собирается братия. «От връхъ Дубны» к нему пришел старец Василий Сухой. Вслед за ним в обители появился Яков Якут, ставший для монашествующих «посольником» – своего рода рассыльным, которого посылали в мир в случае нужды. Третьим стал Онисим. Последний был дядей преподобного и одним из ростовских выходцев, переселившихся с семейством Кирилла в Радонеж. Его сыном был дьякон Елисей.[217] Вскоре число насельников достигло 12 человек. Монашествующие построили кельи, обнесли их тыном, у ворот поставили «вратаря». И хотя внешне их поселение напоминало общину, жили они фактически раздельно – каждый в своей собственной келье. Сергий, по словам Епифания, «николи же ни часа празден пребываше»: рубил дрова, молол зерно, пек хлеб, шил на братию обувь и одежду, черпал воду от источника, носил ведра на гору и ставил у каждой кельи. Питался преподобный только хлебом и водой, ночь же проводил без сна в молитве.[218] Так образовалось монашеское поселение, скит.

Но община, собравшаяся вокруг Сергия, еще не представляла собой монастыря в привычном для нас понимании. Сергий, принимая новых насельников, заранее предупреждал их о предстоящих трудностях: «Но буди вы сведома: аще въ пустыню сию жити приидосте, аще съ мною на месте семъ пребывати хощете, аще работати Богу пришли есте, приготовайтеся тръпети скръби, беды, печали, всяку тугу, и нужю, и недостатькы, и нестяжание, и неспание. И аще работати Богу изволисте и приидосте, отселе уготовайте сердца ваша не на пищу, ни на питие, ни на покой, не на беспечалие, но на тръпение, еже трьпети всяко искушение, и всяку тугу и печаль. И приготовайтеся на труды, и на пощениа, и на подвигы духовныа и на многы скорби».[219]

Эти слова преподобного, переданные Епифанием, заставляют поставить вопрос: составлял ли Сергий правила иноческой жизни для насельников своего скита? Известно, что традиция составления особого устава («правил»), предназначенного только для одной обители, издавна существовала в Православной церкви. На Руси она прослеживается с XIV в. Упомянем, в частности, о грамоте 1382 г. суздальского архиепископа Дионисия монахам Псковского Снетогорского монастыря.[220]

И хотя, ввиду состояния источников, этот вопрос применительно к Троицкому монастырю представляется чрезвычайно сложным, все же можно говорить, что при Сергии подобного устава не было. Указание на это видим в словах Епифания, что собравшаяся на Маковце братия «живяху о Бозе, смотряше житиа преподобнаго Сергиа и тому по силе равнообразующеся».[221] Судя по этому высказыванию, руководством для монахов являлся не писаный устав, а личный пример фактического руководителя обители.

Это подтверждается и тем, что первый из написанных уставов Радонежской школы – Устав преподобного Иосифа Волоцкого – был зафиксирован на бумаге более чем через сто лет после жизни Сергия Радонежского. Он вобрал в себя уставы Пафнутия Боровского и Кирилла Белозерского – последователей троицкого игумена.[222]

Помимо отсутствия устава, у обители не было даже формального настоятеля.